Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский

не надо обсирать жену друга или мать его, или сына. Ну вот не надо, и все. Не то что в глаза, но и за глаза жен-матерей-сыновей не трожь, у нас сейчас интернет, все тайное обнаруживается в секунду, избави боже от такой напасти. Простой человек это понимает животом и не спрашивает, почему. Нет для него этого вопроса, если он, конечно, не хочет стать другу женой, или матерью, или сыном – всякое бывает.

Не то сложный человек. Он тверд и бескомпромиссен, он предан одной истине, нет ему преград ни в море, ни на суше. Как не сказать правду жене про мужа, матери про сына, если он у нее кровавый Сечин или, прости господи, Греф. Бросить в лицо железный стих, облитый горечью и злостью, – гражданский долг сложного человека. Исполнив его, он рассудительно объяснит, что государство – морок и тлен, любое, что главное в жизни это частное пространство, что его надо беречь, холить и лелеять, нет у нас в жизни большей ценности.

Поэтому простому человеку сложность часто кажется только неопрятностью. Что тут скажешь? – сами виноваты.

9 июня

Вчера отпели Колю.

Узнав о его смерти, я написал пост про нашу с ним пылкую дружбу, завершившуюся ничем, многолетней злобной пустотой. Читатель, равнодушный к виражам чувств, но озабоченный фактчекингом, стучал в личку, любопытствовал: «Сон был?» Нельзя никого разочаровывать, и Платон мне друг, но сна не было. Была молодость, напряженно эротичная, в каждом движении и звуке, в словах, словах, словах, такая ненасытная явь, что сон не нужен. Коля был самый умный, самый красивый, самый одаренный, захватывающий, как роман, который пожираешь, с тоской думая о том, что непрочитанных страниц остается все меньше и ты сам губишь собственное счастье, ведь сейчас роман кончится, и что тогда? И роман кончился, и ничего не осталось. Мне казалось, совсем ничего. Дуновение вдохновения превратилось в потную одышку. Но вчера на отпевании в гробу он был таким, каким я знал его 35 лет назад. Это крайне редко бывает с покойниками: черты так обостряются, что проступает юный, вечный облик. И не это ли произошло с Симеоном Богоприимцем, когда, увидев, наконец, Младенца Христа, он произнес свое «Ныне отпущаеши». Ны́не отпуща́еши раба́ Твоего́, Влады́ко, по глаго́лу Твоему́, съ ми́ромъ; я́ко ви́деста о́чи мои́ спасе́нiе Твое́. И трехсотлетняя бессмысленная, изматывающая жизнь – жизнь после конца, данная в поучение, отодвинулась и ушла, навсегда отпустила.

10 июня

Евгений Соседов сообщает: «Из Павловского Посада пришел ужасный сигнал. Уничтожены остатки забытого кладбища героев Отечественной войны 1812 года. Деревья вырублены, надгробия на сегодняшний день уже вывезены, площадка укатана и подготовлена под строительство».

И построят там отель-мотель-бордель, все три в одном флаконе, многофункциональный центр с подземной парковкой. И на открытие приедет чиновник с красной шеей и произнесет торжественную речь, и ближе к концу вспомнит национал-предателей из пятой колонны, и пригвоздит их стихами, популярными нынче в Администрации президента:

Два чувства дивно близки нам,В них обретает сердце пищу:Любовь к родному пепелищу,Любовь к отеческим гробам.13 июня

Приехали вчера на день с дачи в Москву, начали парковаться, а ставить машину негде: все стоянки заняты. Делать нечего, сели в засаду, и как раз в этот момент какая-то дамочка выскочила из своего подъезда, и, очевидно, спеша, устремилась к машине. Уже схватив руль, она заметила нашу нетерпеливость и тут же поменяла планы, решив навести марафет: укрупнить помадой губы, попудрить носик (в буквальном смысле) и тщательно, занудно накрасить очи – бесконечно долго. Закончив свое священнодействие, она достала из сумочки темные солнцезащитные очки и, закрыв ими наведенную красоту, все-таки отчалила. Шикарная женщина. «Она носит под джинсами целые колготки», – завистливо говорили о таких в моей бедной юности.

13 июня

Советский Союз со всеми его трепетными кодами – уже затонувшая Атлантида, мало кому доступная.

Вспомнил я тут крылатую советскую фразу «она носит под джинсами целые колготки», которая тогда не нуждалась ни в каких объяснениях, и в комментах мне заметили, что фраза не про джинсы, а про брюки, «джинсы тогда были удивительнее, чем колготки, пусть и целые». Но во фразе этой совершенно не важно, что надето, джинсы или брюки, да хоть комбинезон, и сколько стоит верх, важно, что честная советская девушка – трудовая, пыльная и рачительная – никогда не наденет вниз целые колготки, скрытые от глаз, она наденет – дырявые. Колготки – дефицит. Целые колготки под штаны наденет та, у которой жизнь удалась, редкая и шикарная, ей все доступно, она не ведает дефицита, смотрите, лярвы, и завидуйте.

Лярвы могли обзавидоваться только в какой-то специальной ситуации, в раздевалке бассейна например, такой праздник еще надо было подгадывать и подстраивать, зато избранник сердца в соответствующий момент это должен был заметить и оценить. Такие окрыляли упования. Но избраннику в «соответствующий момент» было совсем не до разглядывания колготок, ну а потом, предавшись посткоитальной грусти, – всякое животное после соития печально – он злым тоскливым взором замечал, что у нее глаз подбит и ноги разные, и какие на них колготки, это уже тридцать восьмое по счету обстоятельство. Так что фраза «она носит под джинсами целые колготки» это, конечно, высокая абстракция, она про захватывающий роман с самой собой, про чистое искусство, некогда вызывавшее восторг и оторопь, а нынче никому не внятное, – оно на памятном листке оставит мертвый след, подобный узору надписи надгробной на непонятном языке.

Уже оставило.

15 июня

Ездил сегодня в Мелихово, где бронзовый парниша, изображающий Чехова, лихо стоит, задвинув одну ногу за другую, всегда готовый оттянуться на дискотеке. Но дом строго по делу, все в нем говорит про хозяина, и письменный стол, и книги, и рояль, и картины, и при этом какая-то антибарская, антидворянская, почти нарочитая аскеза, совсем не усадьба и вовсе не дача, никакой веранды, ни тени праздности, не месяц в деревне, а жизнь, подчиненная служению. Народ, которому А. П. служил, живо интересуется главным – как великий русский писатель ходил по нужде. Музейная сиделица не в курсе, в доме есть специальная комната, но что в ней тогда стояло – ватерклозет или ночная ваза – она в точности не знает. Морщинистый мужчина, бодрый и любознательный, сразу видно, большой знаток во всем, не задумываясь, выбирает вазу и, презрительно фыркая, в чем-то убеждает свою спутницу. «Все равно лучше нас жили, не в двухкомнатной квартире панельного дома», – громко и раздраженно возражает спутница без шеи, без щиколоток, без запястий, одним куском туловище в очень короткой и блестящей, прямо дискотечной, юбке, а на голове боскет, как у сенатора Петренко. Я, глядя на него, улыбаюсь. Неправильно поняв мою улыбку, она тычет в меня пальцем и