Сколько волка ни корми - Карина Сергеевна Володина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И побыстрее бы развидеть.
– Нет, – хрипит он, с трудом губы разжимая. – Нужно.
– Вот и молодец, – кивает Лесьяра, пальцы размыкая. – Бая, Самбор, Зима. За границу. Бая, мне что, дважды повторять?
– Нет, – отвечает Бая. Легонько плечо Врана сжимает, даже взгляд ему прощальный не подарив, – и отходит.
Смотрит Вран на спину Баину, на спины Самбора и Зимы, вмиг на холме развернувшихся, – и саднят у него скулы, и саднит в груди у него бессилие.
И никакого ликования от «обещания нового и нерушимого» он не чувствует.
Глава 10
Обряд
– Ой, уронила я свой гребешок! – причитает русалка. – В пучину тёмную, мутную уронила – ой, как же буду я волосы свои расчёсывать, как покажусь юношам стройным, румяным да красивым? Ой, всё глубже и глубже мой гребень уходит, скоро самого дна достигнет да там навеки и заляжет! Ой, что же делать мне, что же делать…
– Ой, и я гребешок свой уронила! – подхватывает вторая русалка. – Ещё глубже мой гребешок упал, ещё быстрее он ко дну приближается! Не успела я сегодня причесаться даже – уж скоро комками мои волосы собьются, колтунами неряшливыми по спине свисать будут! Ой, что же делать мне, что же…
Прищуривается первая русалка.
– Ничего ты не роняла!
– Да только что у тебя на глазах уронила, – отмахивается от неё вторая. – У тебя на глазах уронила, с моих глаз он пропал – а я-то и плавать не умею, а я-то и нырнуть за ним даже не могу, навсегда я уродиной нечёсаной останусь, если только не поможет мне кто-нибудь…
– Мне сначала помощь нужна, – говорит первая русалка угрожающе. – Я первая гребешок уронила!
– А у меня он дальше упал!
– Не может он у тебя дальше упасть, если в одну воду с моим он уронен!
– А он тяжелее, – находится вторая русалка. – Камнем на дно вмиг провалился, уж не знаю, где листок твой берёзовый болтается, которым ты в космах своих ковыряешься – мой-то гребешок ладный, мой-то гребешок…
– За моим гребешком он нырнёт!
– Нет, за моим!
– Нет, за мои-и-им!
Быстро причитания русалочьи в визги разъярённые переходят – забывают русалки о Вране, о гребешках своих, которые ни разу они при нём в руках не держали, друг другу в волосы вцепляются – и с верещанием отвратительным в болото по пояс проваливаются, пытаясь притопить одна другую.
Вран тяжело вздыхает.
– Помоги мне, милый! – булькает первая русалка, на мгновение показываясь из-под мутной воды – и тут же её вторая обратно погружает. – Тьфу! Дура! Своё придумай, а не чужое воруй! Дура, дура, дура! Утопит она меня, милый! Вместе с гребешком костьми в иле вязком осяду!
– Да мелковато тут что-то, – лениво Вран ей отвечает. – Как будто руками ты до ила можешь достать. Ты пошарь вокруг, милая. Сама ты свой гребешок найдёшь.
– Видишь? – торжествующе первая русалка сипит. – Со мной он говорит! Мне он помогает! Своего себе найди, а к моему не лезь! Ох, не вижу я ничего совсем, милый, водица здесь непроглядная, водица здесь…
– Ночь уже на лес опустилась! – перебивает её вторая русалка. – Я уж тоже ничего не вижу, милый, уж и башмаки свои в трясине потеряла, уж сама скоро в ней потеряюсь! Если не глубоко тут тебе, может, сам посмотришь? Помоги мне, а я тебе потом помогу!
– Тут права ты, – говорит Вран. – Ночь уже, а ночью бесполезно по болотам прыгать. Ты завтра утром вещи свои поищи, как светло станет.
– Дура! – возмущённо первая русалка повторяет, сверху на вторую наваливаясь и уже её под воду окуная. – Ты что ему городишь? Ты зачем ему напомнила, что темно уже? Забыл он про эту темноту, за мной готов был идти – мне он верит, а не тебе! Ты не слушай её, милый – ты меня…
– Сама дура!
– Отцепись от меня!
– Сама отцепись!
Смотрит Вран ещё немного на битву эту, слишком равную, чтобы победил в ней кто-то, а потом отворачивается.
И так – каждый день. Вечер. Ночь. Утро. Сутки сутками сменяются, а больше и ничего.
Быстро люты на болота свои перебрались – одним днём управились. Дрогнул холм в последний раз перед глазами Врана – да в воздухе растворился, и только Чомор уже знает, когда он в следующий раз на том же месте появится. Может, через несколько лет – а может, никогда.
Не видел Вран, как с Солном прощались, как к предкам его провожали, не видел, как на месте новом обустраивались. Дошёл он до места этого в конце толпы длинной, рядом со стариками, еле плетущимися, хотели было Врану в руки мешок какой-то сунуть, да передумали, хотя так нагружены большинство лютов этими мешками были, словно дома они в них свои по частям запихнули – впрочем, может, так оно и было, откуда Врану знать? Врану никто и ничего не объяснял. Бая впереди, рядом с Лесьярой и родственниками своими шла, не дали Бае и на стоянке к Врану подойти: как только новый холм уже в дальней части болота образовался, стройным рядом все люты через него прошли – и поминай как звали.
Точно таким же холм этот был, как и предыдущий. Точно так же сыростью и теплом здесь пахло, точно так же в первую ночь Врану на уши ночница присела. Точно так же сторожевых на его вершине расставили, точно так же в утро первое мимо Врана дюжина лютов взрослых прошла, даже не взглянув на него.
Только больше не было в холме этом Солна, с рассвета до заката Врана корой с загогулинами своей мучившего. Только больше не нужно было Врану с огарком свечным над берестой сидеть, чтобы новым утром за выученное перед Солном отчитываться.
И наступили для Врана дни безделья вынужденного.
Пропала вновь куда-то Бая, не пересекался Вран и с друзьями названными – даже на холм их не ставили, другие люты молодые на нём стояли, Врана даже беглым взглядом не удостаивающие. Спал Вран в основном. Днём теперь спал, чтобы встреч с ночницей избежать; попить да побриться к ручью ближайшему ходил, там же и ягоды с кустов срывал – а в деревню больше не совался, даже в ночь самую тёмную, беззвёздную, безлунную. Все ночи свои Вран прямо здесь, у холма, коротал, в обществе нечисток болотных. И перетекала ночь в день, а день – в ночь. И думал Вран отстранённо, равнодушно:
