Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

Если на большой улице я так погрузился в себя, что лица смешались, и я не узнал возле себя близкого человека, то это, конечно, мой грех. И всякое учение грешно в том, что оно, приучив нас думать «вообще», создает из нас и людей, рассчитанных на «вообще», значит, жестоких, гордых, себялюбивых.

Берлинская прямая улица с потоком людей — символ прогресса. Наука, искусство, жизнь человека вся уходит в дело прогресса. Вот почему личная жизнь усердного студента Алпатова к этому времени становится крайне бедна. Изобразить знаменитых ученых, что у каждого из них в жизни было одно открытие, но с ним он расстался, и лекции ученых вспыхивают огнем только в те часы, когда они говорят о своем мгновении счастья, отнятом у них прогрессивным человечеством.

Хорошо, если можно будет изобразить встречу Алпатова в Петербурге с мудрецом «скептиком», спасающим его от «микромании», т. е. такого душевного состояния, которое располагается вокруг неподвижной идеи «я — маленький».

Хорошо бы переработать социализм в его противоположность, — и нет… социализм не противоположность учения жизни, а такая же правильная оболочка, как известковая оболочка яйца. Социализм — это бесконечно близкое соприкосновение с учением жизни, но совершенно такое же, как известковая оболочка с содержанием яйца. Мы бросим социализм, как скорлупку, когда начнем жить.

Алпатов разбивает скорлупу, он обладает самим содержанием яйца, но он не враг соц-а, т. е. скорлупки.

Женщина будущего, если разбить скорлупку, есть женщина настоящего, прославленная в своем зачатии, плодоношении, деторождении. Недаром и Наркомздрав так старается о детях. Только деятельность его глупая, поверхностная, вместо освященной женщины получается комсомолка-спортсменка, лыжница, культ лыжницы.

Конец моего романа: возвращение эроса в половой акт, который делается через это священным: через это освобождение творческой сказки: все творчество, значит, и сказка — творческая реальность.

Как тюрьма открывает чувство свободы, как голод — солнечную природу в куске черного хлеба, так что-то (что же?) открывает святое в половом акте. Это что-то похоже на тюрьму, но что это?

Это что-то — большая сложность.

Петербургская часть романа вся вокруг темы «я — маленький». Роковой круг: во всяком радостном начале таится смерть его: «я — маленький». Так вот Алпатов нашел себе работу у одного генерала, составителя сельскохозяйственного словаря. Сошлись, работают в Комитете. Дружат. Раз приходит Алпатов, а вместо этого генерала сидит похожий на него. Генерал умер и уже погребен на Волковом кладбище, Алпатов идет на могилу и бродит среди больших людей: Белинский, Тургенев — все имена. Он хочет найти себе успокоение от имен На могиле друга-генерала, создавшего словарь. И находит вблизи его могилы могилу Павленкова, на ней статуя Павленкова и надпись на животе: «энциклопедический словарь». Тогда он возвращается к своей идефикс: я — маленький. Нужны болота. Да, Алпатов с кладбища попадает в болото белой ночью.

2 Января. Здоровый мороз. Ко мне приезжали Н. И. Замошкин, А. Б. Руднев и Михаил Георгиевич Розанов (Огнев). Между прочим, конечно, поговорили и о еврейском засилии, что это не крупный еврей-делец, к которому мы давно привыкли, мешает нам, а местечковый, что сила их в организации еврейской самопомощи (то, чего нет у русских). Говорили о «федерации», деньги которой достанутся евреям, о группе «Перевал»{50} и о таланте. Я им говорил, что талант сам по себе как сила природы н£ ценится, и тот писатель, у которого только талант, обыкновенно живет короткое время для современников (А. Толстой), важно, через какое препятствие пробился талант. Самое главное препятствие для выявления таланта — интеллект со своей логикой и нравственность со своей стыдливостью, целомудрием. Правда, ведь талант — сила природы, действует вопреки логике и вопреки морали, так же как живая текучая вода подземного родника, только если ей удалось пробиться между камнями и множеством других препятствий, становится рекой, и мы любуемся в реке ведь не так водой, как берегами, так и в литературно-художественном произведении не талант автора интересен нам главным образом, а как он разворотил, в какие сочетания поставил горы человеческого интеллекта и общественных чувств. Спящая голова творит свободно такие вещи, каких наяву никто не создаст, и бред сумасшедших, иногда полный музыки и красок природы, бесконечно талантлив, но не ценится.

И вот тюрьма и свобода. Как бы мы узнали о ценности свободы, если бы не побыли в тюрьме? И что это была бы за жизнь, если бы она не была закована в Кащееву цепь, которую непременно надо разбить?

Сила, создающая горы, через которые река пробивается: силы тяготения, косности масс. Эта же сила тюрьмы, Кащеевой цепи. Теперь перехожу к анализу силы, которая задерживает осуществление полового акта до такой степени, что человек накаляется и признает святость его (Розанов).

<Запись на полях> (Голод превращает хлеб в солнце. Ночь на севере и первый свет солнца).

Стыд оказать это перед образованной женщиной (можно только с простейшей). Природа краснения. Застенчивость. Ослепительная красота женщин может создать такое состояние в душе, когда эротический ток от страха своей грубости вдруг переделается в ток женственной дружбы, снежный, исключающий возможность даже мысль о соитии… Замороженный пол.

Замечательно, что вчера к ценнейшим своим материалам я добрался, раздумывая прочитанное у Франса, а сегодня развивал вчерашний разговор о таланте. Получается так, что в роман попадает все, чем живешь сегодня и, следовательно, можно устроиться так: работе никакая современность не будет мешать, а, напротив, возбуждать работу и обогащать ее материалами. Надо только непременно о всем, что случается, докладывать туда. Вот попробовать бы проехаться, например, в Петербурге и не оторваться от работы. Если бы осилить, то получился бы замечательный роман.

3 Января. Из-за легкой простуды сижу уже 4-й день дома. Вечером был Трубецкой. (Т. из такой интеллигентной семьи, что просто забыл, что он князь; после революции зарабатывал себе игрою на виолончели в кабаках. Тут вспомнили, что он князь, и он стал князь. Раньше Николаю играл, а теперь «мужикам»: играет, а слезы-то капают, капают).

Разговаривали, почему внутренне легко представить себе половой акт священным делом, а со стороны посмотреть — нельзя представить себе красивым никого.