Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

Смирнов и Введенский: поповичи.

Сундучный тип. Жадность, настойчивость в достижении какого-нибудь взыскания. Плюшкины в обстановке новой.

О друге.

Когда я говорю, что я равнодушен к своей марке в отношении денег и славы, то это не значит, что у меня нет самолюбия. Напротив, именно от большого самолюбия я и бескорыстен. Марка Демьяна Бедного, напротив, неизмеримо больше, чем моя, но это не исключает возможности, что среди моих произведений есть такое, какое никогда не написать Демьяну Бедному. В общей марке это мое произведение исчезает, но для того и существует любовь и дружба, чтобы в низшей марке найти элемент небывалый. Марксисты на это скажут: «Чего вам беспокоиться, — ваша марка не ниже Бедного». Положим, но если не Бедного, то, например, Маяковского моя марка ниже. Что же мне, крайне самолюбивому, остается, как не отвергнуть вообще суд марксистов с их марками и опираться только на любовь различающую?

31 Декабря. Центр рассказа будет, как «Любовь Ярика»: из-за высшего пропускает момент своего счастья на земле.

Из Парижа: весна, солнце остановилось (потому и весна у меня остановилась) навсегда. Найден был ключ счастья. Это повторялось потом несколько раз: увидеться, сказать… и все. А ничего не скажешь или вздор.

Рождение моментов фатализма, анимизма: напр., сжигание розы… и что еще?

Что может стать на место упущенного счастья: упущено все, значит, это все и есть желанный мир: будто-жизнь.

Значит, вот около этого куста можжевельника, где он сжигает счастье, и должна родиться будто-жизнь.

Потом интересно, как из ничего, из «будто» является золотая луговина.

Так же как для картин есть фотография, так для музыки радиопередача. Отношение фотографа к живописи совершенно такое же, как радиопередача к музыке. Так что радио надо считать фотографией музыки.

Выпущены в свет Родники Берендея.

Родился Роман Василич{47}.

Намечен цикл новелл «Русского Декамерона».

Написано звено «Кащеевой цепи», «Юность Алпатова» и «Весна света».

Рассказом «Любовь Ярика» завершена работа над созданием охотничьего рассказа.

Свержение Стеклова открыло почетный вход во все редакции.

Явление литер, друзей: статьи Смирнова, Замошкина, Дынник, М. Горького.

Покупка дома.

Поступление Левы в университет.

Это был год для меня исключительно счастливый, проведенный у родников Берендеева царства.

Сам-Берендей. 1) Написать о любви скромно и сильно (конец «Кащеевой цепи»).

2) Издать «Собрание Сочинений».

3) Расплатиться с долгами по дому и приблизиться к осуществлению мечты: иметь свою лошадь.

Желаю, чтобы год обошелся без войны, чтобы дремлющие общественные силы — «пахари жизни» дали сильный отпор наглецам, чтобы заплакать от радости при чтении какой-нибудь новой, прекрасной книги.

Специальное положение к повести о любви:

1) После написания желаю, чтобы свершилось наконец мое освобождение от «греха», т. е. на коромысле с двумя чашами «жизни» и «легенды» чаша легенды уравновесилась с жизнью, и за то я был бы «прощен». Только возможно ли это? А если невозможно (как свидание с мертвецами), то пусть же весной этого года, закончив труд, в пении птиц на Дубне (а, может быть, на Уссури) я услышу несомненный голос любви и скажу себе: «и я что-то пропел и могу: голос мой не хрипит».

2) А если в этом году будет война, или я смертельно заболею, или какая-нибудь случится страшная беда, то не унизиться бы и перемогнуть{48}.

1927

<Сергиев Посад>

1 Января. Валит хлопьями снег.

Германские будни, к которым приходит в своих исканиях Алпатов: герои будней: Роза, Meyer, хозяйка, котельщик.

В Германии все мечтательное отламывается: так, напр., Ефим Несговоров в Дрездене, в музее: «Ты что-то слишком. Разве может быть слишком в искусстве? Это красота…» Алпатов посмотрел на Несговорова новым взглядом <2 нрзб.>, как при диафрагме, когда ее раскроешь шире, шире. — «А разве это плохо, служить красоте?» — «Не плохо, но мы ведь служим истине: это больше». — «Не знаю, почему больше: красота, конечно, может быть и ложная, но какая же истина может быть без красоты?»

Начитался Франса. А как же умному человеку и не быть скептиком в наше-то время!

У меня в голове вертится какая-то мысль о мудрости, но не знаю, достаточно ли она созрела, чтобы ее выразить? «Скептик», подобный Франсу, это свободный человек, позволяющий себе иногда оторвать от родимой почвы цветы мудрости человечества и полюбоваться ими у себя в комнате, в своих вазах. Весь скепсис заключается только в том, что великое учение какого-нибудь мудреца приближается к обыкновенной жизни и тут разглядывается вместе с другими вещами, окружающими обыкновенный трудовой день человека. Так, например, учение Сакья Муни{49} обыкновенно, не скептически, представляется в глубине веков восточных народов в книгах за 7-ю печатями, но почему же не представить себе, что Сакья Муни сидит с нами за чаем, читает газету, слушает радио? Проделав такой опыт, Франс непременно от каждого такого гостя оставляет нам что-нибудь очень хорошее. Мне кажется, что за «скептическое отношение» у Франса принимается просто его решимость перемещать прошлые мысли в современную жизнь. Из этого можно сделать вывод, что Франс к живой текущей жизни относится вовсе не «скептически», и сам он сотни раз указывает на большую ценность мыслей, приходящих во время прогулок, сравнительно с мыслями, возникающими при чтении — разве этим он не отгораживается от скепсиса?

Я слышал от Коноплянцева, что Розанов начал заниматься Христом, пораженный однажды разговором студентов возле себя, какой-то студентик спросил: «А был ли у Христа „член"?» С тех пор Розанов всю жизнь и занимался этим, чтобы втянуть Христа в дело повседневной жизни. Совершенно таким же приемом работает и Франс и делает великое, священное дело, потому что как же иначе сохранить мудрецов для потомства? Выходит так: или нам бросить современность и уходить к ним, или же, наоборот, их пригласить попить с нами чайку за нашим столом.

Я очень близок теперь к своей мысли. Попробую овладеть ей. Положим, что мать любит своего ребенка больше, чем Совнарком, а Ленину Совнарком близок как ребенок матери, что же, по человечеству разве любовь Ленина святее, чем любовь матери? нисколько. А Христос любит человечество. Разве любовь к человечеству святее, чем любовь матери к одному своему ребенку? Тогда почему бы не поравнять все: и любовь к человечеству, и к Совнаркому, и к своему ребенку? Почему бы большим и маленьким не сойтись в равенстве повседневной текучести. Почему отвлеченное свято, и там трагедия человека, а повседневное отдается комедии?