Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

— Дяденька, дяденька, встань, ведь ты замерзнешь!

Мертвец не шевелился.

Другая девушка взяла свою подругу за руку и потащила:

— Пойдем, пойдем, намедни я на этом же самом месте шевельнула такого же, а он как поднимется, как пошел на меня матюком.

Я подошел к человеку в грязи. Сразу бросилось, что человек жив, и самое главное, мелькнуло по всему обличию обморочного, что он из колонии, и вместе с тем явилось в душе недружелюбное чувство: очень уж часто мы тут этих калек, немых, глухих, хромых, слепых видим пьяными, и все бываем этим оскорблены, кто верует в старого Бога — за Черниговский скит, кому дорога революция — за имя Каляева. Не секрет, что сам начальник милиции признает себя бессильным в борьбе с бесчинством этих убогих. Я не чувствовал никакого сострадания к человеку в грязи, но какой-то прохожий, не останавливаясь, сказал мне:

— Верно, припадочный!

И пошел дальше. Я растерялся. Рядом с неприязненным чувством, воспитанным общим поведением убогих, вдруг вспомнился почему-то Максим Горький с его «человеком», представилось, что не я, а Горький увидал человека в грязи и что он тут ловко, просто как-то помог бы ему и не оставил, нет, ни за что бы не оставил его валяться в грязи.

Кроме отвращения к этому полумертвецу, в душе у меня ничего не было, но прекрасный образ Максима Горького связал меня совершенно, и рядом с ним явился образ Каляева, создавшего себе из революции Голгофу. Раздумывая так, я все-таки подавался понемногу вперед, потому что мне было тоже очень неприятно действовать не по внутреннему побуждению, а только из уважения к Горькому и Каляеву. Я услышал сзади себя грохот экипажа, оглянулся. Ехал извозчик с простым седоком. Извозчик взглянул на человека в грязи и не остановился. Я остановил извозчика.

— Надо подобрать этого человека, — сказал я.

— Вот еще, — ответил извозчик, — я по делу еду, товарищ.

И уехал.

Я подождал немного. Проехали мужики с возами, постояли, покачали головами и побежали догонять возы.

Все двигались по шоссе куда-то по делу, и до человека в грязи им «не было дела». Значит, надо было обратиться туда, где помощь человеку считалась бы делом. Я пошел до колонии, разыскал жилище сторожа и сказал ему о несчастном в грязи. Сторож не поднялся даже с лавки.

— Это дело милиции, — сказал он.

— Тут нет милиции.

— Для милиции есть телефон.

Выходило, что человеческими делами заведует как-то сам телефон. И вот тут наконец-то я забыл про Горького и Каляева, что-то шевельнулось во мне самом. Я подошел к сторожу, схватил его за шиворот и сказал:

— Негодяй, иди к телефону.

Сторож вдруг весь переменился:

— Сию минуту, товарищ, — сказал он и побежал к телефону.

Я возвращался, исполнив весь круг гражданских обязанностей, который складывался в такую простую формулу: ради спасения одного гражданина нужно взять за шиворот другого, потрясти.

Когда я проходил мимо мертвеца, возле него стояли мужики, и, по-видимому, как раз в этот момент их экспертиза была окончена, потому что один сказал:

— Пьян без ума и честь такова.

И все побежали догонять возы.

Косым глазом я посмотрел, проходя, на человека, — у него за это время открылись глаза, и он сам, не шевелясь ни одним членом, мутно ими водил перед собой.

Я не чувствовал к нему никакого сострадания, но был доволен найденной формулой общежития, что для спасения гражданина не обязательно раскрывать себя на любовь к нему, это не обязательно, а вполне достаточно взять другого гражданина за шиворот и потрясти. В этом я увидел и здоровую этику Горького, но что Каляев это сделал своей Голгофой…

Тут я очень и очень задумался.

Чтобы не скучно было возвращаться по той же самой дороге, я завернул, пошел через киновию, где доживали монахи. Они были очень довольны, что у них родилась картошка. Мне кажется, если бы им кто-нибудь дал на год хлеба, они охотно бы променяли на <1 нрзб.> своего старого Бога. И так было странно видеть над их жилищем крест, ведь картошку и хлеб можно добывать без креста.

15 Ноября. Вчера был морозец, и только к обеду сдало. Беседовал с Захаром Ивановичем Деулиным (жена: Александра Александровна) — из Владивостока, и меня потянуло туда. Посетил княгиню Трубецкую — какая бедность, какое богатство: сколько детей! Вечером был у меня Преображенский от Горького (Александр Конст. Горностаев). Можно сказать определенно, что за это время часть интеллигенции вросла в православие, образуя уже настоящую национально-консерват. партию. Но, я думаю, что и на другой стороне не все «жидовство».

К роману.

Появление Прекрасной Дамы: кто она? Ее появление в тюрьме подготовить нарастанием жизни в природе и потом продолжить освобождением из тюрьмы, пусть это будет сама весна. В конторе подписка выехать заграницу. Идет, видит собаку, нос цел. Дерево, люди: 1-й свет человека, первая нота — намек великого праздника, когда откроется мир человека изнутри, все — как один человек.

Религиозным людям:

— Друг мой, ты несчастен, ты в беде, ты потерял всякую надежду на участие в земной радости и обращаешься к небу. Погоди немного еще, побудь с нами, потерпи, смирись до неподвижного бытия, остановись совсем и пожди так.

Лежи! вот рядом с тобой лежит тысячелетний камень, весь поросший мохом и лишаем, вот он, тысячелетний, немного согревается твоим телом, и какие-то козявки начинают выползать из холодного мха, и что-то еще шевелится под камнем. Голубь лесной прилетел напиться воды. Раздели ты участь со всеми, лежи и скажи себе твердо: не оставлю вас, родные мои, пока не придет мой час и позовут меня принять участие в славе небесной, то я скажу им, что у меня много моей родни и я не могу оставить ее, — возьмите всех нас вместе, я не хочу выделяться.

20 Ноября. Дожди, туманы, мрак, грязь. Я пишу роман весны света. Если изо дня в день в заключение стоять на своем, то непременно все соберется в себе и ляжет камнем, что-то вроде гордости, тяжелый камень, который и седьмая весна едва ли размоет. А это была только первая весна у Алпатова.

21 Ноября. Приехал Н. И. Савин, заведующий Алексинским музеем крепостного быта, и мучил меня трехчасовым чтением материалов крепостного быта из архива, только что найденного им в угловой башне Алексина. У Николая Ивановича была цель увлечь меня и таким образом приобрести во мне борца за Музей, который ему нужно было отстоять в Губплане.

23 Ноября. Нужно твердо стоять на ногах, чтобы молчать о своей беде, но еще тверже, чтобы об этом рассказывать — неправда, что разговор серебро, а молчание золото. Только в часы, когда живешь и жить собираешься, можно, не теряя достоинства, говорить о себе, потому что в такие часы в своей собственной жизни видится общая жизнь человека, как в капле воды весь океан. Затем-то и надо рассказывать, зато и хорошо слушать, что в твоей жизни видится путь человека. Но если раненый человек начнет говорить о своей ране как о трагедии, то это значит открывать себе новые раны. Надо самому хоронить своих покойников и, уже похоронив, рассказывать. Твердо надо стоять на земле, благословляя доброе наше, растущее и прекрасное, чтобы люди, не зевая и не отвертываясь, слушали чьи-то рассказы. Разбогатей сначала, а потом созови гостей к своему столу и за стаканом доброго вина рассказывай о своей бедности.