Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

— Вы, пожалуйста, передайте Григорию Григорьевичу поклон и попросите его непременно навестить меня.

Гриша, мой двоюродный брат, инженер. Во время революции он строил корабль в Англии. Теперь вернулся. Я не знал, что Анна Николаевна с ним знакома.

<На полях> Она же, она была такой женщиной, которой, например, невозможно объяснить, что такое накладная.

— Зачем вы, — сказал я, — приобрели такой сложный аппарат, можно бы детекторный.

— Мне сказали, — ответила она, — что на детекторном аппарате нельзя слышать заграницу.

— Гриша! — сказал я ему, — ты, оказывается, знаком…

Я передал ему поручение Анны Николаевны.

— Ты зайдешь? — спросил я.

Он поморщился.

— Некогда, но зайду как-нибудь.

— Может, во вторник вечером?

— Хорошо.

В среду я спросил Анну Ник.:

— Был?

— Нет, — сказала она грустно, — я двенадцать лет его жду.

И рассказала мне все. Я дал слово об этом никому не говорить. И не скажу. Только необходимо сказать об электрической волне. Эта женщина вообразила себе, что, имея радиоаппарат, можно нащупать волну, личную из Англии. Таких женщин мало осталось!

— Гриша, — настойчиво сказал я, — в другой раз прошу тебя, побывай непременно в следующий вторник, нельзя так относиться к женщине.

Он твердо сказал:

— Хорошо.

— Был? — спросил я у Анны Ник. в среду.

— Был, — сказала она очень грустно. — Пришел, разделся. Сели у столика.

— Ламповый? — спрашивает он.

— Я не поняла даже, о чем он. Поднимаю глаза, а он уже, смотрю, возится над аппаратом. Просит отвертку. Я принесла. Ворчит: «Неумеющим надо детекторные аппараты заводить, на катушке, а с ламповым надо уметь обращаться».

Потом спросил щипцы от сахара, стал щипцами. Потом нашел что-то неверным в антенне, вышел, залез на дерево. Словом, провозился весь вечер, потом передал мне телефонную трубку, сам взял другую. Шла моя любимая опера «Евгений Онегин». Но ему не опера нужна была, а слышимость. Он поминутно повертывал катушку, музыка то исчезала, то появлялась, К последнему акту он окончательно все устроил.

— Вполне хорошо! — сказал он, передавая мне вторую трубку, — слушайте, ну, а мне надо бежать.

И ушел.

5 Ноября. Болезнь продолжается. На дворе слегка подтаивает, но не бежит. По радио наши уже начинают хвалиться: «наше, наше…» и т. д. тысячи ребят готовятся к празднику, чтобы сказать что-нибудь «на тему». Но, может быть, так и должно быть, это называется «выступление масс» в «мирной» жизни. Настоящий народный праздник…

Анна Николаевна очень милая, она живет про себя, и когда с ней заговоришь, то, кажется, откуда-то издалека является. Но мне не нравится выражение лица ее, когда она слушает в телефонные трубки радиопередачи, и вообще мне не нравятся лица радиослушателей: люди как-то безвозвратно уходят и не в большое, а во что-то маленькое. Обратите на это внимание — музыку слушают вольную — лица у людей прекрасные, а по радио этого нет.

7 Ноября. Дождь, снег растаял. Холодная слякоть и сырость, да и что можно ждать в «октябре»?

Мало-мальски оправляюсь от болезни.

8 Ноября. И Горький, и Дынница в своих статьях без всякой натяжки свидетельствуют о моем пантеизме, посредством которого природа очеловечивается, и человек, перепутав границы своей личности, расширяется, как природа. Они говорят, что это нечто совсем новое в литературе, небывалое. И права Дынница, что ключ к этому надо искать в личности автора.

Вот теперь в этом 5-м звене и надо изобразить тот момент личной жизни, когда в личных страданиях просияла мне жизнь людей и природы. Этот момент был открытием силы любви («панпсихизм»).

Этот факт обладания чем-то, устанавливаемый не мной, дает в мои руки силу для создания романа: значит, есть о чем писать.

Так вот я думаю, что подпольный кружок Ленина стал в универсальное положение какой-то силой со стороны (случаем): вне человека лежит эта сила. То же относится и к жизни Алпатова: выносит человека не сам он, а эта сила, к которой человек становится в удачный поворот.

«Удачный поворот» состоит в том, что человек вверяется этой силе: «я-то ничего не стою, но ведь во мне есть и то, чем ты живешь, и вот это мое отдаю тебе, вверяю».

Она неверная, а все вокруг растет и сияет — почему так? Она уйдет, но трава, цветы, птицы, солнце — все останется. Или с ней уйдет и солнце? невозможно. Значит, пусть уходит, мир этим не кончается.

Но самое главное, что найдена ошибка: мир не прямо идет к лучшему, а вращается и возвращается к самому себе, чем был он всегда: истина, красота, добро.

<9 ноября>. Мертво-теплые дни.

Большой птице, чтобы подняться на воздух, надо разбежаться, и человеку, чтобы начать любить человека, нужно собраться непременно, окружить себя простором воздуха любви…

Любовь появляется не откуда-нибудь, как восходящее светило, из-за черты горизонта, а около себя, может быть, для какой-нибудь встречи человек немного приберет свой угол или повесит на стену у себя карточку и станет в нее всматриваться, или, пожалев соседа, даст ему немного взаймы. У городских культурных людей все жилище украшено предметами любви, и им как будто тесно, и они скопляют на малом месте больше и больше предметов любви, чтобы можно было разбежаться и полететь навстречу человеку с раскрытым сердцем. Только многие забыли, из-за чего началось собирание, и не они, а вещи стали их господами. Обломки любви задавили человека, и, барахтаясь под ними, он разбрасывает все вокруг себя и зовет: человек, человек!

И вот он приходит, голый человек, и помогает расшвыривать дальше все собранное во имя любви человека.

А я лежу на траве одинокий, нет у меня ничего, ничего, только вижу, выходит звезда, а рядом другая, третья. Как далеки от меня люди, глядящие на звезды, как далеки светила. Я вижу в них души ангелов, как учила меня старая няня — это дорого! и <не дописано>

Почему я до сих пор не собрался описать речку Вексу? Мне кажется, потому, что она меня так обрадовала, что это было больше желания писать, я долго не мог просто догадаться, что об этом можно писать. Да, слава Богу, есть еще на свете для меня некоторые такие прекрасные вещи, о которых мне и в голову не приходит, что их можно описывать.

По примеру Горького.

Сегодня, оправляясь после болезни, я решил, если силы позволят, прогуляться до Черниговского скита, где теперь помещается колония инвалидов труда имени Каляева. Это ближайшее место для прогулки, но здоровый я никогда не хожу мимо колонии инвалидов, потому что — это жутко. Тихонечко переступая и набираясь воздуху, я шел по грязной дороге и был уже близок к конечному пункту своей прогулки, как вдруг увидал, что головой в дорожную грязь и ногами в боковую канаву лежит человек, возле него стоят две деревенские девушки, одна говорит: