Ошибки, которые мы совершили - Кристин Дуайер

небосвода,

У меня еще были слова,

Слова – они все, что осталось.

Написанные на обрывках бумаги, что я прятал в тетрадях, коробках, карманах брюк, чтобы найти потом, словно сокровища.

Я давал говорить чернилам с бумагой, раз она перестала.

Смело.

Даже когда она не могла.

Эти слова – та часть нас, что я прячу.

Они хранят нашу тайну.

Я вдыхаю и выдыхаю без слов.

Улыбаюсь без языка.

Облекаю в слова неправду.

Лишь слова, что говорила она, были правдой.

Лишь ее.

Слова, что я чувствую в тех уголках души, что не могу найти без нее.

Слова, что шепчут в тех уголках, что способны менять человека.

Они тянутся следом за мной, словно утром туман, что расстелен над озером.

Они движутся в воздухе и произносят заклятие.

Они все, что осталось от теплых улыбок, нежных вздохов,

летней кожи над сердцем, что бьется в ритме с поэзией.

Все, что осталось от утра, полного медового света и шепота,

что скользит по мне, словно бархат.

Все, что осталось от инициалов, вырезанных на дереве,

и остроконечных мечтаний, воткнутых в ярко раскрашенную бумагу

с далекими названиями, с широтой, с долготой.

Мои пальцы касаются легких чернильных букв,

и я представляю, как их говорят ее губы.

Она говорила, что любит слова,

И

Лишь они и остались.

35

Истон встает.

Смотрит на стол, на пол, на маму, на брата, на пирс – куда угодно, только не на меня. А потом уходит, и ноги несут его мимо столов, мимо дома, мимо всего.

Бен стоит у микрофона. Диксон бросает на Такера сердитый взгляд, а я не могу дышать.

«Лишь они и остались».

Я смотрю Истону вслед, когда он исчезает в темноте дома.

«Лишь они и остались».

Боль пронизывает мою грудь, и я пытаюсь понять, что только что случилось.

Что только что случилось?

– Мы, конечно же, очень гордимся Истоном и всеми нашими детьми, – говорит Бен. – Такеру всегда отлично удавалось подбадривать своих братьев. Он перенял это умение у мамы. Он вообще очень на нее похож – всегда говорит, что думает! – Бен смеется и глубоко вздыхает. – Кто готов танцевать?

Рука накрывает мою. Это Диксон, и его лицо наполнено жалостью.

Я ненавижу жалость. Она ничем не помогает, даже хуже: она означает, что я уже все потеряла и ничего не могу поделать с тем, что случилось. Меня сейчас стошнит.

Да как он посмел писать обо мне такие слова! Как он посмел переложить их на бумагу и отдать кому-то еще, чтобы их прочитали все, кто возьмет журнал! Слова, что должны быть лишь моими.

Как он мог?

Я встаю, не осознавая, что делаю, и иду за Истоном. В доме темно, но я дохожу до цели, не включив ни единой лампочки. Дверь в его комнату закрыта, под ней не горит свет, но я знаю, что он там.

– Истон? – Я стучу, но не слышу в ответ ни звука. – Ист, – снова зову я, а потом на меня накатывает странное чувство: он сейчас запрет дверь. Он не хочет, чтобы я вошла! Я поспешно проворачиваю ручку и распахиваю дверь.

Истон не собирался запирать ее. Он ходит туда-сюда по комнате.

– Что ты делаешь?

Он разминает плечи.

– Чего ты хочешь, Эллис?

У меня открывается рот, но я не знаю, чего хочу и что сказать.

– Ты пришла, чтобы надо мной посмеяться?

– Посмеяться над тобой?!

Он стягивает с себя пиджак и бросает на пол. Ослабляет галстук и снимает через голову. Потом его пальцы расстегивают пуговицы рубашки.

– Чего ты хочешь? – тихо спрашивает он.

– Истон!

– Нет! Даже не начинай. Чертов Такер!

Истон не двигается с места. Стоит передо мной, и я тоже замерла – с босыми ногами и обнаженной душой.

Его голос звучит надтреснуто, когда он произносит:

– Вчера ты сказала, что все кончено. Между нами все кончено. А потом Такер читает чертов стих, что я написал… целую вечность назад, и теперь ты стоишь тут?

– Ты написал его давно?

– Сразу после твоего отъезда. Почти год назад.

Он что-то недоговаривает.

– Когда ты отправил его в редакцию журнала?

Истон отступает на шаг.

– На конкурс.

– Когда?

– Три месяца назад.

Все это кажется таким нечестным. Он может рассказывать миру, что я разбила ему сердце, но на другой стороне этого стихотворения человек, сердце которого тоже разбито.

– Истон, посмотри на меня.

– Зачем? Чтобы ты увидела, насколько мне неловко? Чтобы тебе стало легче, потому что ты знаешь: я тоже чувствую себя дерьмово?

– Это несправедливо.

– Тут вообще нет никакой справедливости, Эллис! Ты меня сломала! – Он резко проводит рукой по волосам. – У меня около сотни стихов наподобие того, что прочитал Такер. – Он берет со стола потрепанный блокнот. Твердая коричневая обложка вся истерта и покрыта пятнами. Он бросает его на пол между нами. – Вот. Бери!

Я не могу сдержать слезы.

– Зачем ты это делаешь?

– Ты уничтожила меня, уехав, но вела себя так, словно больно только тебе.

– Но именно я была той, кто остался в одиночестве.

Он делает шаг ко мне с гневом в глазах.

– Я остался в одиночестве. У меня никого не было.

– Твоя мама. Твой папа. Твои братья и друзья…

– Мне нужна была ты! – Его глаза наполняются слезами, они текут по его лицу, и мне хочется протянуть руку и смахнуть их, но это больше не моя работа. – Мне не нужен никто другой. Я не знал этого, когда ты уехала… – Он задыхается на следующих словах, но мне кажется, что это мне не хватает воздуха. – Зачем ты уехала? – шепчет он.

– Мне не дали выбора.

Мы продолжаем перебрасываться словами, которые по кругу снова и снова причиняют ту же боль.

Он шумно сглатывает.

– Должно же становиться легче. Не может всегда оставаться вот так.

– Как нам остановиться?

Он поджимает губы и качает головой:

– Не знаю, смогу ли я. Не знаю, хочу ли я! – Он проводит языком по нижней губе. – Лучше эта боль, чем совсем ничего.

Внутри меня пробивается правда. Она сдавливает мне грудь и требует произнести эти слова:

– Истон, я не знаю, как быть без тебя. Ты единственный, кто всегда по-настоящему меня видел. Ты… Я не могу без тебя жить. Пожалуйста!

Это надломленная мольба. Та, что сто2ит мне намного больше, чем должно стоить одно слов.

Мгновение спустя его руки обнимают меня и притягивают к груди.

– Эл! – Мое имя – шепот на его губах. Его рука в моих волосах. – Эллис!

Всхлип раздается в ночи.