Перерождение - Джастин Кронин

Вообще-то мне хотелось написать о поезде, Филадельфии и событиях той зимы… В городе царила ужасная обстановка. Филадельфия напоминала военную базу: по улицам маршировали солдаты, разъезжали танки и другая техника. Папа объяснил: солдаты защищают нас от прыгунов, только для меня это были здоровенные дядьки с ружьями, в большинстве белые. Папа учил меня смотреть на вещи оптимистически, но частенько повторял: «Белому не доверяй». Так и говорил: «белому», словно это один человек. Сейчас расы настолько перемешаны, что его слова кажутся абсурдом. Читающие мой дневник вряд ли понимают, о чем речь. Нашего соседа застрелили за попытку поймать собаку. Наверное, он устал голодать и решил полакомиться собачатиной. Солдаты застрелили его и повесили на фонарном столбе, прикрепив к груди плакат с надписью «Мародер». Не знаю, можно ли назвать мародером человека, погнавшегося за полудохлой собакой.

Однажды вечером над городом появилась целая эскадрилья самолетов, потом раздалось оглушительное «бум! бум! бум!». «Мосты взрывают!» — объяснил папа. Следующим утром снова появились самолеты, на улице стоял дым и пахло горелым. Прыгуны приближались. Горели целые районы. Я легла спать, но среди ночи проснулась от громкого плача. В нашем маленьком доме с тонкими межкомнатными стенами отчетливо слышался каждый шорох: чихнешь в спальне — «Будь здорова» тебе отвечают из гостиной. Мама рыдала навзрыд, а папа уговаривал: «Иначе нельзя. Анита, возьми себя в руки!» и так далее. Вскоре дверь в мою комнату распахнулась — на пороге стоял папа со свечой в руке. У него было такое лицо… как будто он посмотрел в зеркало и увидел призрак. Папа быстро одел меня в самые теплые вещи и велел сказать маме «до свидания». Я сказала, а она крепко обняла меня и зарыдала так, что даже сейчас, много лет спустя, больно вспоминать. Заметив у двери чемоданчик, я спросила: «Мама, мы уезжаем?» Но она только плакала и сжимала меня в объятиях, пока не вмешался папа. Мы с ним вышли из дома, и лишь тогда я поняла, что утро еще не настало. Ледяной ветер швырял в лицо крупные серые хлопья. Сперва я приняла их за снег, но потом лизнула ладонь и догадалась: пепел. От густого дыма резало глаза и саднило в горле. Шли мы долго, почти целую ночь. По опустевшим улицам кружили бронированные грузовики с громкоговорителями, из которых лились призывы сохранять спокойствие, не мародерствовать и подчиняться приказам об эвакуации. Вначале людей я почти не видела, но чем дальше мы уходили от дома, тем больше их становилось. Все брели в ту же сторону, что и мы с папой, все молчали, все несли сумки или чемоданы. Тогда у меня даже мысли не возникло, что из города эвакуируют только детей.

До станции мы добрались затемно. О ней я уже немного писала. Папа привел меня пораньше, чтобы не стоять в очереди. Он ненавидел очереди! Очевидно, их ненавидела добрая половина Филадельфии. В итоге мы ждали целую вечность, а вокруг царил самый настоящий хаос. Тяжелый, как перед грозой, воздух вибрировал от паники и смятения. Люди говорили лишь о пожарах и наступающих на город прыгунах. Вдали гремели взрывы, военные самолеты летали пугающе низко. Увидишь такой — в ушах хлопает, через секунду раздается оглушительное «бум!» и земля дрожит под ногами. Многие, но далеко не все были с детьми. Папа крепко держал меня за руку и вел к высокому забору. Там у узких ворот дежурили солдаты и пропускали людей на станцию. Началась давка: ни вздохнуть, ни шевельнуться. Помню, для острастки у солдат были собаки. «Ида, что бы ни случилось, не отпускай мою руку!»

Наконец я заметила поезд. Мы стояли на мосту, а под ним тянулись рельсы. Хвост поезда я даже не разглядела: состав казался бесконечным, словно в нем было как минимум сто вагонов. Выглядел он престранно: окон в вагонах не имелось, зато по бокам торчали длинные колья, с которых, словно птичьи крылья, свисали сети. На крыше сидели солдаты с большими клетками, только в них вместо канареек находились пулеметы. Точнее, я приняла тех людей за солдат из-за серебристых противопожарных костюмов.

Момент расставания с папой я не помню. Отдельные события сознание блокирует сразу после того, как они происходят. Я помню женщину с кошкой в переноске. Молодой солдат сказал: «Нет, кошку на поезд нельзя». Вдруг что-то случилось, и в следующий миг солдат застрелил женщину. За первым выстрелом раздались другие, и, перепутанная криками и толкотней, я выпустила папину руку. Потом потянулась к нему, но папа исчез. Толпа несла меня, словно бешеный горный поток. До сих пор от ужаса содрогаюсь! Люди возмущались, что поезд отправляют неполным. Я потеряла чемоданчик и страшно переживала, что папа заругается. Он любил повторять: «Ида, деньги нам достаются колоссальным трудом, поэтому относись к своим вещам бережно!» Пока мучилась угрызениями совести, меня сбили с ног, а поднявшись, я увидела вокруг себя мертвых. Среди них оказался мальчишка из моей школы. Мы звали его Винсент Жевало, даже не так, а одним словом: Винсентжевало, потому что он вечно жевал жвачку и из-за этого нажил себе кучу проблем. Теперь он лежал в луже крови — на груди темнела дыра, из которой кровь не сочилась, а текла, пузырясь, как пена в ванне. Помню, я подумала: «Винсентжевало погиб. Его пулей убило. Он уже не встанет, не сможет разговаривать и жевать свою жвачку. Теперь он всегда будет лежать здесь, бледный и никому не нужный».

Люди начали прыгать с моста к поезду. Они кричали, а солдаты палили по ним, словно получив приказ стрелять во всех без разбора. Я взглянула вниз и увидела тела, целую гору тел, лежащих одно на другом, как дрова в поленнице. Крови вокруг было столько, что казалось, земля плачет багровыми слезами.

Кто-то поднял меня на руки. Я подумала: «Папа! Папа меня разыскал!», только это был не папа, а белый толстяк с бородой. Он схватил меня за пояс и потащил к другой стороне моста, где вниз по насыпи сбегала заросшая сорняками тропка. Мы оказались прямо над платформой, толстяк наклонился и стал опускать меня вниз. «Сейчас бросит, и я умру, как Винсентжевало», — промелькнуло в моем затуманенном страхом сознании. Толстяк посмотрел мне в глаза. Никогда не забуду его взгляд, взгляд человека, понимающего, что он не жилец. Такому человеку не важно, черный он или белый, молодой или старый, мужчина или женщина. Он не жилец, а остальное отступает на второй план. «Возьмите девочку! — кричал толстяк. — Кто-нибудь, возьмите девочку!» Меня схватили за ноги, и в следующий миг я была уже в вагоне. Поезд тронулся. Лишь тогда я подумала, что никогда больше не увижу папу, маму, друзей и знакомых.

Дальнейшие события запомнились не конкретными фактами, а собственными ощущениями. Помню темноту, голод, плач детей, духоту и запах потных тел. Мы слышали выстрелы, чувствовали тепло, словно повсюду бушевали пожары, и поезд пробивался сквозь пламя. Порой стены нагревались настолько, что мы не прикасались к ним, боясь обжечься. Некоторым детям едва исполнилось четыре — совсем малыши! В вагоне с нами ехали двое Охранников, мужчина и женщина. Многие думают, Охранники из армии, а на самом деле они из Федерального агентства по чрезвычайным ситуациям. Я уверена, потому что помню их куртки с крупными желтыми буквами ФАЧС на спине. Почти вся папина родня жила в Новом Орлеане. Папа сам там вырос и именно оттуда ушел служить на флот. Так вот, он любил пошутить, что ФАЧС означает «Федеральное агентство чудовищных слухов». Не знаю, что случилось с той женщиной, а вот мужчина впоследствии стал главой семьи Чоу. Он женился на другой женщине-Охраннике, а после ее смерти — еще дважды. Одной из его жен была Мейзи Чоу, бабушка Старика Чоу.

Поезд не останавливался ни при каких обстоятельствах. Время от времени мы слышали громкое «бах!» — вагон вздрагивал, как лист на ветру, а поезд мчался дальше. Однажды женщина-Охранник ушла помогать в другой вагон и вернулась в слезах. «Наш вагон теперь последний!» — сказала она напарнику. Поезд собирали таким образом, чтобы при нападении прыгунов на вагон его можно было отцепить. Вот что означали те «бах!» — поезд постепенно терял свой хвост. Об участи пассажиров тех вагонов я и тогда думать не хотела и сейчас не хочу, поэтому писать об этом больше не стану.

Читающим эти строки наверняка интересно узнать, что случилось, когда поездка закончилась. Кое-какие воспоминания у меня сохранились, ведь именно тогда я встретила своего двоюродного брата Терренса. Он попал в другой вагон, и мы понятия не имели, что едем вместе. К счастью, его вагон был в голове поезда, а не в хвосте, ведь к концу страшного путешествия осталось всего три вагона, из которых два наполовину опустели. «Мы в Калифорнии», — объявили Охранники и добавили, что сейчас это не американский штат, а независимое государство. Мол, на вокзал пришлют автобусы, которые доставят нас в горный лагерь. Когда поезд остановился, все умирали от страха и волнения: еще бы, после стольких дней взаперти нас наконец выпустят на свежий воздух! Распахнулась дверь, и в вагон хлынул свет, такой яркий, что мы заслонили лица руками. Малыши плакали, решив, что это прыгуны, но кто-то постарше велел успокоиться и не пороть чушь, дескать, в Калифорнии прыгунов нет. Помню, я открыла глаза и вздохнула с облегчением: солдат!