Охота на нового Ореста. Неизданные материалы о жизни и творчестве О. А. Кипренского в Италии (1816–1822 и 1828–1836) - Паола Буонкристиано
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы располагаем всего двумя свидетельствами о финансовом положении художника, и, как обычно, они противоречивы. В конце октября 1836 года А. А. Иванов писал отцу, что Кипренский «умер, оставя супругу беременною, только с десятью тысячью рублями»635. 20 мая 1837 года Андрей Николаевич Карамзин, напротив, сообщал из Рима, где находился для поправки здоровья: «Этот бедный старик много наделал глупостей перед смертию: женился, принял католическую веру и наконец оставил молоденькую жену, брюхатую и без денег»636. Фактически сумма, указанная Ивановым и более или менее эквивалентная двум тысячам римских скудо, вероятно, была выручена от недавней продажи трех полотен Кипренского637, и она не была такой уж маленькой, если учесть, что в начале 1840‐х семья, состоявшая из одного взрослого и одного маленького ребенка, могла по минимуму обеспечивать себя всем, что нужно (еда, одежда, аренда, товары повседневной необходимости), примерно за шестьдесят скудо в год638.
Удивительная новость относительно финансового положения Кипренского в последний период его пребывания в Италии неожиданно всплыла в Государственном архиве Тульской области, в котором мы обнаружили до сих пор неизвестное дело «по сообщению Тульской казенной палаты о проданном чиновником 7 класса Купринским порутчику Бороздину дворовом человеке Козьме Осипове»639. Из него следует, что художник, в 1831 году получивший дворянство (II: 242–243) одновременно со званием профессора исторической и портретной живописи второй степени, владел по крайней мере одним крепостным! В апреле 1835 года, уже находясь в Италии, он продал своего дворового в Туле за 400 рублей ассигнациями поручику Александру Александровичу Бороздину, вероятно брату Олимпиады Александровны, в замужестве Рюминой, портрет которой художник написал в 1826‐м. К сожалению, в деле не указано, каким образом Кипренский вступил во владение этим крепостным 640; но, конечно, его продажа – это очередное доказательство непростой финансовой ситуации, заставлявшей художника искать все возможные способы ее поправить.
После смерти Кипренского уплатить его долги было поручено Н. Еф. Ефимову, которому 22 ноября 1836 года П. И. Кривцов выдал для этой цели больше чем шестьсот римских скудо – сумма, кажущаяся непропорциональной по сравнению с общим итогом подсчета долгов в описи имущества. Как бы то ни было, 28 ноября архитектор предъявил квитанции, выданные кредиторами (но не сохранившиеся в архивном деле) на общую сумму около пятисот сорока скудо641. Но его функции на этом не закончились: как мы вскоре увидим, кроме того, что он сохранял некоторые работы Кипренского – по поручению русских властей? по просьбе вдовы? по собственной инициативе? – после смерти художника он продолжал быть посредником между Кривцовым и Анной-Марией Фалькуччи-Кипренской по крайней мере до конца 1837 года. И кто знает, было ли поведение Ефимова абсолютно безупречным, поскольку после возвращения в Россию во второй половине 1840‐х он оказался, по словам Иордана, втянут в дело о «непростительных взятках» в связи с постройкой Нового Эрмитажа?642
В описи имущества Кипренского появляются некоторые имена кредиторов художника, и двум из них следует посвятить несколько слов. Первым делом речь идет о торговце красками Пьетро Довициелли, владельце магазинов на Виа ди Капо ле Казе и Виа дель Бабуино, где живописцы могли приобрести все необходимое (краски, холсты, кисти); Довициелли торговал также картинами, гравюрами, мозаиками, камеями, античными камнями и т. п. Его брат Паскуале (Паскаль) жил в Петербурге, где занимался такими же негоциями за счет Императорской Академии художеств643. О нем писал реставратор Улиссе Форни: «В Риме Довициелли изготавливал красный лак из марены, насыщенного цвета; но у него был один недостаток: он принимал коричневый оттенок, смешиваясь с маслом»644. Как кажется, с этой подробностью соотносится наблюдение графа М. Д. Бутурлина над колористикой картин Кипренского: «в последних его произведениях <…> резко преобладает красно-кирпичный цвет»645, которому есть множество соответствий в специальных работах, посвященных живописи Кипренского. Достаточно вспомнить то, что написал Иордан о вреде, который лак нанес картине «Анакреонова гробница»646, или о замечании Андрея Ивановича Иванова в его письме к сыну от 1833 года относительно губительного влияния лака на светотень в картине «Ворожея со свечой» (III: 465).
Другое имя, представляющее определенный интерес, принадлежит некоему столяру Боллини: это Джузеппе Боллини, ремесленник, который долгие годы жил и работал на Виа ди Капо ле Казе647. Вероятно, о нем говорил Кипренский в приписке на полях письма к Гальбергу от 4 января (ст. ст.) 1825 года: «Не помнит ли столяр в Strada S[an]t Josef648, который мне все вещи укладывал, куды и как он положил <…> последние книги мои» (I: 157). Поскольку эти слова свидетельствуют об известной близости Кипренского с Боллини, который в 1839 году все еще являлся постоянным арендатором двух этажей дома на Виа ди Капо ле Казе, где он сдавал меблированные комнаты649, можно предположить, что перед смертью художника молодые супруги собирались снять квартиру именно у него.
Но, конечно, особый интерес представляет живописное наследие Кипренского. На основании описи имущества художника в нем числились:
Портрет покойного, гравированный на меди, в полированной рамке красного ореха; <…> Папка шагреневой кожи красная с разными внутри рисунками; <…> малый ларец деревянный с эскизом ведуты Сан-Пьетро.
Если говорить о портрете, то можно думать или о гравюре, или об офорте. Заметим, что Кипренский владел техникой гравирования и использовал ее650: следовательно, нельзя исключить того, что он сам создал копию своего автопортрета. Судьба этого произведения, оцененного более чем скромно, в двадцать байокко, неизвестна.
Относительно красной папки, содержавшей разные рисунки, трудно предположить что-то конкретное ввиду отсутствия подробностей. Однако важным представляется свидетельство В. А. Жуковского, который во время своего пребывания в Риме в конце 1838 года сделал запись в дневнике, датированную 22 декабря: «Ефимов. <…> Рисунки, принадлежащие вдове Кипренского»651. Поскольку Ефимов присутствовал при составлении описи, это были, более чем вероятно, вышеупомянутые рисунки. За исключением одного случая, о котором мы скажем чуть ниже, их
