Избранное - Уильям Фолкнер

Бадди встал и выскользнул из своего угла.

— Я пойду с вами, — сказал Баярд и тоже встал.

Остальные спокойно продолжали есть. Ричард снял со шкафа фонарь, засветил его, и все трое вышли из комнаты в холодную тьму, которую рассекал лай собак, звеневший, словно стекло на морозе. Было темно и зябко. Сплошная непроницаемая масса дома и окружавшей его низкой стены прерывалась лишь красноватым отблеском в окне.

— Земля уже почти затвердела, — заметил Баярд.

— Сегодня ночью мороза не будет, — отозвался Бадди. — Верно, Дик?

— Да, сэр. Будет дождь.

— Ну да, ни за что не поверю, — сказал Баярд.

— Вот и отец так сказал. Сейчас теплее, чем было при заходе солнца, — отвечал Бадди.

— Что-то я не замечаю, — упорно не соглашался Баярд.

Они миновали фургон — он неподвижно стоял под светом звезд, и только ободья колес блестели, как атласные ленты, — прошли мимо длинной конюшни, из которой доносилось чавканье и фырканье. Потом фонарь замелькал среди деревьев, и тропа начала спускаться вниз. Прямо под ними раздался оглушительный лай собак, в слабом мерцанье фонаря заметались их призрачные тени, и на молодом деревце у самого ручья они увидели опоссума — неподвижно сложившись в комочек и крепко зажмурив глаза, он висел между двумя сучьями футах в шести от земли. Бадди поднял за хвост обмякшего зверька.

— Фу ты черт, — сказал Баярд.

Бадди отогнал собак, и они снова вернулись на тропу. Войдя в заброшенный сарай позади кухни, Бадди направил фонарь на ящик, забранный редкой прополочной сеткой, из которого пахнуло острым теплым запахом, в луче света красными точками блеснуло с полсотни глаз, и, лениво поворачивая острые, похожие на человеческий череп мордочки, закопошились седые мохнатые тельца. Бадди открыл дверцу, бросил нового пленника к остальным и отдал фонарь Ричарду. Все трое вышли из сарая. Небо, понемногу утрачивая свой яркий морозный блеск, начало уже затягиваться дымкой.

Все остальные сидели полукругом перед пылающим очагом; у ног старика дремала пятнистая голубая гончая. Сидящие подвинулись, освобождая место для Баярда, и Бадди снова уселся на корточки в углу за очагом.

— Поймали? — спросил мистер Маккалем.

— Да, сэр, — отвечал Баярд. — Вроде как сняли шляпу с гвоздя на стене.

Старик попыхивал трубкой.

— Не бойся, ты без настоящей охоты от нас не уедешь, — сказал он Баярду.

— Сколько их у тебя, Бадди? — спросил Рейф.

— Всего четырнадцать.

— Четырнадцать? — повторил Генри. — Да нам в жизни столько опоссумов не съесть.

— Ну, тогда выпускай их и лови снова. — отвечал Бадди.

Старик неторопливо попыхивал трубкой. Остальные тоже курили или жевали табак; Баярд вытащил свои сигареты и предложил их Бадди. Тот покачал головой.

— Бадди так и не начал курить, — заметил Рейф.

— Да ну? Почему так, Бадди? — спросил Баярд.

— Не знаю, — отозвался Бадди из своего темного угла. — Наверно, просто некогда было учиться.

Пламя трещало и металось в очаге; время от времени Стюарт, сидевший ближе всех к ящику с дровами, подбрасывал в огонь полено. Собака, лежавшая у ног старика, поводила носом, словно принюхиваясь к чему-то во сне, пепел из очага посыпался ей на нос, она чихнула, проснулась, подняла голову, моргая, поглядела в лицо старику и снова задремала. Маккалемы сидели безмолвно, почти не двигаясь; казалось, будто эти суровые, мужественные лица с орлиным профилем высек из сумрачной тьмы огонь очага, будто замысел их возник в одной голове и будто все они были обтесаны и покрашены одной и той же рукой. Старик аккуратно вытряс себе на ладонь трубку и взглянул на массивные серебряные часы. Восемь.

— Мы все встаем в четыре, Баярд, — сказал он. — Ну а тебе можно поспать до рассвета. Принеси кувшин, Генри.

— В четыре часа, — сказал Баярд, когда они с Бадди раздевались в освещенной лампой холодной пристройке, где на огромной деревянной кровати, застланной выцветшим лоскутным одеялом, спал Бадди. — Стоит ли тогда вообще ложиться?

В холодном воздухе его дыхание превращалось в пар.

— Пожалуй, — согласился Бадди, через голову снимая с себя рубашку и сбрасывая потрепанные защитного цвета штаны с тонких, как у скаковой лошади, ног. — В нашем доме ночи короткие. Но вы же ведь гость.

В голосе его прозвучал легкий оттенок зависти и щемящей тоски. После двадцати пяти лет утренний сон уже никогда не будет таким сладким. Его приготовления ко сну были просты — сняв сапоги, брюки и рубашку, он лег в постель в шерстяном нижнем белье и, укрывшись так, что из-под одеяла виднелась одна только круглая голова, смотрел на Баярда, который стоял перед ним в майке и тонких трусах.

— Вы так замерзнете, — сказал Бадди. — Хотите, я дам вам что-нибудь потеплее?

— Да нет, мне будет тепло, — отвечал Баярд.

Задув лампу, он ощупью подошел к кровати, поджимая пальцы на ледяном полу, и залез в постель. Тюфяк был набит кукурузной мякиной, она сухо зашуршала под ним и, как только он или Бадди поворачивались или глубоко вздыхали, начинала тихонько потрескивать.

— Подоткните как следует одеяло, — посоветовал Бадди из тьмы, с удовольствием шумно выдыхая воздух. Он громко зевнул. — Давненько мы с вами не видались.

— Верно. А правда, сколько? Года два-три, не меньше.

— В девятьсот пятнадцатом последний раз вы с ним… — Помолчав, он тихо добавил: — Я прочел в газете, когда это случилось. Там была фамилия. Я почему-то сразу догадался, что это он. Газета была английская.

— Прочел в газете? Где ты тогда был?

— Да там, где эти англичашки были. Куда нас послали. В низине. Не пойму, как они ее осушают, чтобы снять урожай при таких-то дождях.

— Да. — Нос у Баярда превратился в ледяшку. При выдохе нос чуть-чуть согревался; ему казалось, будто он видит, как его дыхание превращается в бледный дымок, который при вдохе снова холодил ноздри. Ему казалось, что он чувствует, как доски потолка спускаются к низкой стене, у которой лежал Бадди, чувствует, как воздух, холодный, горький и густой, такой густой, что им невозможно дышать, заполняет низкий угол комнаты, и он лежит под ним, словно под невидимой кучей талого снега… Ощущая под собой сухое потрескивание мякины, он услышал, как дыханье тяжело и беспокойно вырывается у него из груди, и его охватило непреодолимое желание встать и уйти — к огню, к свету, куда угодно, куда угодно. Рядом с ним в давящей, вязкой, сгустившейся почти до осязаемости стуже лежал Бадди, медленно и косноязычно рассказывая про войну. Это был какой-то смутный, призрачный рассказ без начала и конца; Бадди то и дело запинался, немыслимо коверкая названия местностей, а фигурировавшие в этом дремотном рассказе люди — одинокие безвольные существа без прошлого и будущего, запутавшиеся в сетях противоречивых стремлений, — безостановочно вертелись, как волчки, на фоне надвигающегося непостижимого кошмара.

— Тебе понравилось в армии, Бадди? — спросил Баярд.

— Не очень. Делать там нечего. Подходящая жизнь для лодыря. — Он на мгновенье задумался, а потом в порыве застенчивой откровенности и тихой радости добавил: — Они мне дали амулет.

— Амулет? — удивился Баярд.

— Угу. Ну, знаете, такую медную побрякушку на цветной ленте. Я хотел вам показать, да позабыл. Завтра покажу. Здесь пол такой сырой, что без особой надобности вставать неохота. Завтра выберу время, когда отец уйдет из дому.

— Почему? Разве он не знает, что ты его получил?

— Знает, — отвечал Бадди. — Да только он ему не нравится — он все толкует, что это амулет янки. Рейф говорит, что отец и Джексон Каменная Стена так никогда и не сдались.

— Верно, — согласился Баярд.

Бадди умолк и скоро еще раз вздохнул, как бы желая выпустить перед сном весь воздух. Баярд, напряженно вытянувшись, лежал на спине с широко открытыми глазами. У него было такое ощущение, словно он пьян: стоит закрыть глаза, как комната начинает кружиться, и ты лежишь, сжавшись и широко раскрыв глаза, стараясь преодолеть тошноту. Бадди молчал и дышал теперь спокойно и ровно. Баярд медленно повернулся на бок, и мякина жалобно заскрипела.

В темноте спокойно и мирно дышал Бадди. Баярд слышал и свое собственное дыхание, но поверх него, вокруг него, обнимая его со всех сторон, везде было это чужое дыхание. Как будто он превратился в какое-то новое существо, и оно, тяжело дыша, напряженно ловило воздух, потому что Бадди, дыханием которого оно дышало, забирал весь воздух себе, заставляя это меньшее существо задыхаться от недостатка кислорода. Между тем большое существо дышало глубоко, ровно, не ведая ни о чем, погруженное в глубокий сон, далекое и, быть может, уже умершее. Быть может, он и сам тоже умер, и он вспомнил то утро, с напряженным вниманием пережил его вновь — от той минуты, когда он заметил первый дымок трассирующего снаряда, до тех пор, когда, сделав крутой вираж, он увидел, как пламя, словно бодро трепещущий на ветру оранжевый вымпел, вырвалось из носа «кэмела», на котором летел Джон, и он увидел, как брат его сделал свой характерный жест, а потом вдруг неуклюже распластался, теряя равновесие в воздухе; он пережил все это снова, как бывает, когда пробегаешь глазами по страницам знакомой книги, пытаясь вспомнить, ощутить, как пуля пронзает твое собственное тело или голову — та пуля, которая в ту самую секунду могла убить и тебя. Ведь этим можно было бы все объяснить, это значило бы, что он тоже убит и что все окружающее — это ад, по которому он, обманутый иллюзией быстрого движенья, без конца бродит в поисках брата, а тот в свою очередь где-то ищет его, и им никогда не суждено найти друг друга. Он снова повернулся на спину, и под ним опять, словно в насмешку, сухо зашелестела мякина.