Избранное - Уильям Фолкнер

— Надеюсь, на этот раз он от них не уйдет, — сказал Джексон. — Генерал уж очень обижается, когда этому лису удается его перехитрить.

— Он уйдет, — сказал Бадди. — Когда он устанет, он спрячется в камнях.

— А я так думаю, что нам придется обождать, пока Джексоновы щенята подрастут, — сказал старик. — Конечно, если только они не откажутся травить своего родного деда. Пока что они отказывались от всего, кроме еды.

— Погоди, — твердил свое неугомонный Джексон, — вот вырастут они…

— Тише!

Разговоры умолкли. Над ночными холмами снова прозвенел собачий лай; он разнесся колокольным звоном, беспокойно задрожал, словно струна, загремел гулким многократным эхом в темных холмах под звездами и, замирая, еще долго отдавался в ушах, чистый, как кристалл, сумрачный, бесстрашный и немного грустный.

— Как жаль, что здесь нет Джонни, — тихонько произнес Стюарт. — Ему бы понравилась эта охота.

— Да, он был настоящий охотник, — согласился Джексон. — Он бы даже и от Бадди не отстал.

— Джон был замечательный парень, — сказал старик.

— Да, сэр, — подтвердил Джексон, — и к тому же очень добрый. Генри говорит, что он всегда привозил какой-нибудь подарок из лавки Мэнди и ребятам.

— Он никогда не скулил на охоте, — сказал Стюарт, — ни в дождь, ни в холод, даже когда он был еще совсем мальчишкой, с этой своей одностволкой, которую он купил на свои собственные деньги; у нее была такая отдача, что при каждом выстреле она сильно толкала его в плечо. И все равно он всегда охотился с нею, а не с тем старым ружьем, что полковник ему подарил, потому что он сам скопил на нее деньги и сам ее покупал.

— Да, — подтвердил Джексон, — если человек сам чего-то добился, то уж, конечно, он должен этому радоваться.

— Вот уж кто любил петь и горланить, — сказал мистер Маккалем. — Бывало, всю дичь на десять миль вокруг распугает. Помню, как-то вечером вскакивает он на лошадь, мчится к Сэмсонову мосту, и вдруг — мы и оглянуться не успели, а уж он с этой лисицей сидит на бревне, плывет вниз по течению и во все горло песни распевает.

— Да, это похоже на Джонни, — согласился Джексон. — Вот уж кто умел из всего делать праздник.

— Он был замечательный парень, — повторил мистер Маккалем.

— Тише!

Собаки опять залаяли где-то внизу, в темноте. Лай проплыл по холодному воздуху, прокатился глухим эхом, которое снова и снова повторяло этот звук до тех пор, пока источник его затерялся в неведомой дали, и казалось, будто сама земля обрела наконец свой голос — торжественный и печальный, полный щемящего сожаленья.

До рождества оставалось два дня, и после ужина все снова сидели у очага, и старый Генерал снова дремал у ног своего хозяина. Назавтра, в сочельник, повозка должна была ехать в город, и, хотя Маккалемы со свойственным им неизменным гостеприимством ни слова не сказали Баярду об его отъезде, он понимал, что это само собою разумеется — ведь чтоб попасть на рождество домой, он должен завтра уехать, и, поскольку он сам об этом не заикался, все удивлялись и немного недоумевали.

Было опять холодно, и в студеном воздухе горящие поленья подпрыгивали и трещали, рассыпая сердитые искры и выстреливая на пол тлеющие угольки, которые тут же заглушал чей-нибудь ленивый сапог, и Баярд дремал у очага, расслабив усталые мышцы в нарастающих волнах жара, словно в теплой ванне, и его упрямое бессонное сердце тоже на время поддавалось дремоте. Завтра будет достаточно времени, чтобы решить, ехать ему домой или нет. Может, он просто останется, даже не пытаясь что-либо объяснять, чего, впрочем, никто и не потребует. Но потом он вспомнил, что Ли, Рейф да и каждый, кто поедет в город, будут разговаривать с людьми и узнают то, о чем у него не хватило смелости им рассказать.

Бадди выбрался из темного угла и сидел теперь на корточках в центре полукруга, спиной к огню, обняв руками колени, совершенно неподвижно, словно демонстрируя свою способность бесконечно и неустанно сидеть на собственных пятках. Бадди был младшим в семье, ему было всего двадцать. Мать его была второй женой старика, и его светло-карие глаза и рыжеватый густой ежик на круглой голове резко выделялись среди черных глаз и волос остальных братьев. Но старик отчеканил черты младшего сына так же четко, как черты всех остальных, и, несмотря на молодость, лицо его было таким же резко очерченным, сдержанным и суровым, с таким же орлиным профилем, разве только кожа была понежнее и на щеках играл яркий румянец.

Остальные были среднего роста или еще ниже — невзрачный, бесцветный и тощий Джексон, невозмутимые крепыши Генри и Рейф (полное имя последнего было Рафаэль Семз), уравновешенный, коренастый и мускулистый Стюарт, горячий, неугомонный, сухощавый Ли; и один только Бадди, высокий и стройный, как молодое деревце, был под стать родителю, который нес свои семьдесят семь лет с такой легкостью, с какою носят тонкий невесомый плащ. «Вот долговязый бездельник, — с добродушной усмешкой говаривал старик. — Худой как жердь, и куда только девается все, что он ест?» И все молча смотрели на длинного, словно складной нож, Бадди с одной и той же мыслью — мыслью, которую каждый считал своей и никогда не высказывал вслух, — что Бадди когда-нибудь женится и продолжит их род.

Бадди, как и отца, звали Вирджиниус, хотя маловероятно, что это было известно кому-нибудь за пределами семьи и военного министерства. Семнадцати лет он убежал из дому и вступил добровольцем в армию; в сборном пехотном лагере в штате Арканзас, куда он был отправлен, один новобранец как-то назвал его Вирдж[8], за что Бадди методически и беззлобно колотил его в течение семи минут; при погрузке на суда в порту Нью-Джерси другой солдат сделал то же самое, и Бадди отколотил и его — опять же методически, основательно и беззлобно. В Европе, все еще повинуясь глубоким, хотя и несложным побуждениям своей натуры, Бадди ухитрился, быть может и непреднамеренно, совершить нечто такое, что, по свидетельству начальства, сильно досадило неприятелю, и за это получил свой, как он выражался, амулет. Что именно он сделал — никто никакими силами не мог заставить его рассказать, и эта побрякушка не только не задобрила отца, разгневанного тем, что сын его вступил в федеральную армию, но, наоборот, еще больше подлила масла в огонь и потому коротала свой жалкий век среди скудных пожитков Бадди, а о его военной карьере в семейном кругу никогда не упоминали. И теперь, как обычно, Бадди притулился на корточках спиною к огню, обняв руками колени, и все они, сидя вокруг очага, готовились выпить на сон грядущий по стаканчику пунша и мирно беседовали о рождестве.

— Индейка! — с великолепным презрением проворчал старик. — Полный сарай опоссумов, полный лес белок, полная река уток, полная коптильня окороков, а вам, ребята, непременно приспичило ехать в город покупать к рождественскому обеду индейку.

— Рождество не в рождество, если человек будет есть все то же самое, что и каждый день, — мягко возразил ему Джексон.

— Вы, ребята, просто ищете предлог, чтобы съездить в город, проболтаться целый день без дела, да еще и деньги потратить, — сердито отвечал старик. — Я справлял рождество много больше тебя, парень, и могу тебе сказать, что с покупной едой это и вовсе не рождество.

— А как же те, кто всегда в городе живет? Послушать тебя, так у них совсем рождества никакого не бывает.

— Значит, не заслужили, — отрезал старик. — И то сказать — живут на клочке два на четыре, вплотную к соседнему заднему крыльцу, и едят из консервных банок.

— Ну а вдруг они все бросят город, приедут сюда да захватят землю, вот тогда посмотрим, что отец будет говорить, — сказал Стюарт. — Ты бы, отец, и вовсе тут жить не мог, если б весь народ в городе на привязи не сидел, и тебе это отлично известно.

— Покупать индейку! — с глубоким омерзением повторил мистер Маккалем. — Покупать в лавке! Я еще помню времена, когда я брал ружье, выходил из этой самой двери и через полчаса приносил домой индюка. А еще через час — так и целую оленью тушу. Да что там говорить, вы, братцы, никакого понятия о рождестве не имеете. Вы только и знаете, что витрины в лавке, где выставлены кокосовые орехи, хлопушки этих янки и всякая прочая дребедень.

— Да, сэр, — сказал Рейф, подмигнув Баярду. — Когда генерал Ли сдался, это была величайшая ошибка человечества. Страна до сих пор не может этого пережить.

Старик сердито фыркнул.

— Будь я проклят, если я не вырастил целую ораву самых растреклятых умников на свете! Ничего им не могу сказать, ничему не могу их научить, не могу даже сидеть перед своим же собственным очагом, чтобы вся их банда не толковала мне, как управлять этой распроклятой страной. Вот что, ребята, ступайте-ка вы спать.

На рассвете Джексон, Рейф, Стюарт и Ли отправились на повозке в город. Никто из них не обмолвился ни словом, не выказал ни малейшего любопытства по поводу того, застанут ли они Баярда вечером, когда вернутся домой, или встретятся с ним еще года через три. А Баярд стоял на побелевшем от изморози крыльце, курил сигарету на прохладной яркой заре, смотрел вслед повозке, на которой сидели четыре закутанные фигуры, и думал о том, будет ли это опять года через три или вообще никогда. Собаки вышли на крыльцо и топтались вокруг него, и он опустил руку в кучу холодных, как ледяшки, носок и высунутых теплых языков, а сам глядел на деревья, из-за которых доносилось сухое дребезжанье повозки, гулко разносившееся в тишине ясного раннего утра.