Избранное - Уильям Фолкнер

— Веселого рождества, — робко промолвила женщина. — Спасибо вам, сэр.

Потом был подан обед: опоссум с бататами, еще одна серая кукурузная лепешка, безвкусная, спитая жидкость из кофейника, десяток бананов, зубчатые ломтики кокосовых орехов. Ребятишки, почуяв еду, словно щенята, копошились у ног Баярда. В конце концов он понял, что все ждут, когда он кончит есть, и уговорил их пообедать вместе с ним. После обеда внезапно появились мулы, словно чудом доставленные так и не материализовавшимся зятем, и, усевшись на дно фургона и поставив почти опорожненный кувшин между колен, Баярд в последний раз оглянулся на хижину, на стоявшую в дверях женщину и на поднимавшуюся из трубы прямую струйку дыма.

Рваная сбруя бренчала и позвякивала на тощих ребрах мулов. В теплом воздухе веяло неуловимой прохладой, которая усилится с наступлением темноты.

Дорога шла по равнине. Порой в блестящих зарослях тростника или из-за бурых обнаженных лесов раздавался печальный звук ружейного выстрела; временами навстречу попадались люди на повозках, верхами или пешком, и кто-нибудь приветственно махал темной рукой негру в застегнутой доверху шинели, исподлобья бросая короткий взгляд на сидевшего рядом с ним белого. «Хелло, счастливого рождества!» На горизонте за желтыми зарослями тростника и бурыми верхушками деревьев уходили в бездонное небо голубые холмы. «Хелло».

Они остановились, выпили, и Баярд угостил возницу сигаретой. Солнце теперь стояло у них за спиной, в безмятежной бледной синеве не было ни облачка, ни ветерка, ни птицы. «Дни нынче короткие! Еще четыре мили. Эге-гей, мулы!» Сухой стук копыт по расшатанным мосткам, под которыми, журча, переливался и сверкал ручей меж неподвижных ив, упорно не желающих расставаться с зеленою листвой. Рыжая лента дороги поползла вверх, на фоне неба с обеих сторон бастионами встали зубчатые сосны. Повозка поднялась на гребень холма, и перед ними открылось плато с узором из блестящего тростника, темных вспаханных полей, бурых пятен леса и разбросанных одиноких хижин; оно уходило в мерцающую лазурь, а над низкой полосой горизонта стояло густое облако дыма. «Еще две мили». Позади висело солнце, словно медный шар, привязанный к небу за час до заката. Путники опять выпили.

Когда они посмотрели вниз, в последнюю долину, где блестящие нити рельсов терялись среди деревьев и крыш, солнце уже коснулось горизонта, и воздух медленно донес до них глухие раскаты далекого взрыва.

— Все еще празднуют, — сказал негр.

С солнечных холмов они спустились в сиреневые сумерки, в которых украшенные венками и бумажными фонариками окна отбрасывали блики на усыпанные хлопушками ступени. Дети в разноцветных свитерах и куртках носились по улицам на санках, в повозках и на коньках. В полумраке где-то впереди снова послышался глухой взрыв, и они выехали на площадь, по-воскресному тихую и тоже усыпанную обрывками бумаги.

То же самое всегда бывало и дома — мужчины и юноши, которых Баярд знал с детства, точно так же проводили рождество: немного выпивали, зажигали фейерверк, наделяли мелочью негритянских мальчишек, которые, пробегая мимо, желали им веселого рождества.

А дома — рождественское дерево в гостиной, чаша горячего грога возле камина, и вот уже Саймон с неуклюжей осторожностью, затаив дыхание, на цыпочках входит в комнату, где они с Джонни лежат, притворяясь спящими, и, улучив минутку, когда он, забыв об осторожности, наклоняется над их постелью, они во все горло кричат: «Веселого рождества!», а он обиженно ворчит: «Ну вот, опять они меня перехитрили!» Но к полудню он придет в себя, к обеду разразится длинной, добродушной, бессмысленной речью, а к ночи станет уже совсем hors de combat[9], между тем как тетя Дженни будет в ярости бегать по комнатам и, призывая в свидетели самого Юпитера, клясться, что, покуда у нее хватит сил, она ни за что не позволит превращать свой дом в трактир для бездельников-негров. А когда стемнеет, в каком-нибудь доме начнутся танцы, и там тоже будет остролистник, омела, и разноцветный серпантин, и девочки, которых он знал всю жизнь, с новыми браслетками, веерами и часами, среди веселых огней, музыки и беззаботного смеха…

На углу стояло несколько человек, и, когда фургон проезжал мимо, они внезапно бросились врассыпную, в сумерках блеснуло желтое пламя, и громкий взрыв ленивыми раскатами прокатился меж молчаливых стен. Мулы дернули и ускорили шаг, и повозка, дребезжа, покатилась быстрее. Из освещенных дверей, увешанных фонариками и венками, настойчиво зазвучали мягкие голоса, и дети, неохотно отвечая на зов, печально пошли по домам. Наконец показалась станция; возле нее стоял автобус и несколько автомобилей. Баярд вышел из повозки, и негр подал ему мешок.

— Спасибо тебе, — сказал ему Баярд. — Прощай.

— Прощайте, белый человек.

В зале ожидания горела докрасна раскаленная печь, вокруг толпились веселые люди в меховых шубах и в пальто, но в здание заходить ему не хотелось. Прислонив мешок к стене, он зашагал по платформе, стараясь согреться. Над путями с обеих сторон ровным светом горели зеленые огни; на западе, над самыми верхушками деревьев, словно электрическая лампочка за стеклянной стеною, мерцала вечерняя звезда. Он шагал взад-вперед, заглядывая сквозь светившиеся красноватым светом окна в зал ожидания для белых, где в праздничном воодушевленье беззвучно жестикулировали веселые люди в шубах и в пальто, и в зал ожидания для негров, где пассажиры, тихонько переговариваясь, терпеливо сидели в тусклом свете вокруг печки.

Когда он повернулся, он вдруг услышал, как в темном углу возле двери кто-то застенчиво и робко проговорил: «Веселого рождества, хозяин». Не останавливаясь, он вытащил из кармана монету. На площади снова раздался глухой взрыв фейерверка, в небо дугою взмыла ракета; мгновенье провисев в воздухе, она раскрылась, словно кулак, беззвучно растопырив бледнеющие золотые пальцы в спокойной синеве небес.

Наконец подошел поезд, со скрежетом остановились освещенные окна, и Баярд взял свой мешок и среди веселой ватаги, которая громко прощалась, посылая приветы и поручения отсутствующим, поднялся в вагон. Небритый, в исцарапанных сапогах, в грязных военных брюках, в потрепанной дымчатой твидовой куртке и измятой фетровой шляпе, он сел на свободное место и затолкал под сиденье кувшин.

Часть пятая

«…a поскольку сущность весны — это одиночество, легкая грусть и чувство некоторого разочарования, я полагаю, что очищение переживается значительно острее, если ко всему этому добавить еще и известную долю ностальгии. Когда я дома, мне всегда приходят на память яблони, или зеленые лужайки, или цвет моря где-нибудь в далеких краях, и я предаюсь грусти оттого, что не могу находиться везде одновременно, и оттого, что каждая весна не может стать одной-единственной весной, как уста байроновских героинь. Но теперь я, кажется, обрел цельность и сосредоточился на одном вполне определенном предмете, что, очевидно, свидетельствует в мою пользу». Перо Хореса остановилось, а сам он вперил свой взор в страницу, испещренную его почти совершенно неразборчивыми каракулями, а изысканные слова, которые он только что написал, все еще звучали в его мозгу причудливо и немного грустно, между тем как он сам покинул свой письменный стол, и комнату, и город, и всю ту грубую, крикливую новую обстановку, в которую забросила его судьба, и его неуемная фантастическая ущербность уже опять беспрепятственно витала в пустынных запредельных далях, соединив там воедино все свои несовместимые элементы. На толстых плетях, увивавших карнизы веранды, уже, наверное, набухают сиреневые бутоны, и он без всякого усилия ясно увидел знакомую лужайку под кедрами, сверкающую белыми и желтыми звездами нарциссов и жонкилей, между которыми в ожидании своей очереди зацвести стоят высокие гладиолусы.

Но тело его оставалось недвижимым, и рука с остановившимся пером замерла на испещренном каракулями листе. Бумага лежала на желтой полированной поверхности его нового письменного стола. Стул, на котором он сидел, тоже был новый, как и вся комната с мертвенно-белыми стенами, которые были обшиты панелями под дуб. Целый день в ней палило солнце, не умеряемое никакими шторами. Ранней весною это было даже приятно, как, например, сейчас, когда солнечные лучи вливались в комнату через выходившее на запад окно, освещая письменный стол, на котором цвел белый гиацинт в покрытом глазурью глиняном горшке. Задумчиво глядя в окно на толевую крышу, как губка, впитывавшую и излучавшую зной, за которой, прислонясь к кирпичной стене, стояла кучка усыпанных жалкими цветками айлантов, Хорес со страхом думал о ясных летних днях, когда солнце будет раскалять крышу прямо у него над головой, и вспоминал темный, затхлый кабинет в своем доме, где всегда тянуло ветерком, где сомкнутыми рядами стояли нетронутые пыльные книги, которые даже в самые знойные дни, казалось, излучали прохладу и покой. И, думая обо всем этом, он снова отвлекся от той вульгарной новой обстановки, в которой пребывало его тело.