Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча - Сесил Скотт Форестер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хорнблауэр изложил свою мысль Клаузевицу в первой половине дня; было уже восемь, когда он на катере прибыл в устье Двины, чтобы осмотреть баржи и пронаблюдать, как в них грузятся русские гренадеры.
– Вы поняли ваши приказы, мистер Дункан? – спросил Хорнблауэр.
– Да, сэр.
– Сколько на ваших часах? Поставьте их по моим.
– Есть, сэр.
– Мистер Монтгомери, мистер Первис. Помните, что высадиться должны все разом. Не с интервалами в полчаса. Убедитесь, что солдаты знают, в какую сторону должны наступать.
– Есть, сэр.
– В таком случае удачи.
– Спасибо, сэр.
К тому времени как Хорнблауэр вновь выбрался на шаткую пристань в Даугавгриве, было уже совсем темно – темно и зябко. Лето перевалило через середину, близилась осень. По траншеям до церкви пришлось добираться ощупью и ощупью же искать вход на лестницу. Ноги гудели так, что темные ступени казались нескончаемыми. Он почти не присел с утра и ничего не ел, голова кружилась от голода и усталости. Клаузевиц был на прежнем посту, на галерее, под звездами, пронзительно яркими после кромешного мрака лестницы.
– Французы сегодня необычно активны, – сказал Клаузевиц вместо приветствия. – После заката они сменили солдат в траншеях.
Французские траншеи внезапно озарились оранжевыми вспышками, и до церкви долетел грохот залпа.
– Они иногда стреляют по рву картечью, чтобы помешать нашим восстановить укрепления, – объяснил Клаузевиц. – Так бывает каждый вечер, но скоро они перестают видеть цель.
Если осадная война – такое механическое искусство, если каждый шаг очевиден и предсказуем, всегда есть вероятность, что оригинально мыслящий полководец нарушит правила. Если через два дня апроши и брешь будут окончательно готовы для штурма – что мешает начать его чуть раньше и застать осажденных врасплох? Хорнблауэр поделился этой мыслью с Клаузевицем.
– Такое всегда возможно, – веско произнес тот. – Но сегодня из-за готовящейся вылазки оборона наших валов усилена.
Хорнблауэр на ощупь отыскал в темноте солому – ее натаскали на галерею, чтобы сделать передовой штаб чуть более пригодным для жизни. Ноги уже дрожали от усталости, так что он блаженно сел, а когда еще и теплее закутался в плащ, то понял, что хочет одного – спать. Хорнблауэр вытянулся на хрусткой соломе, затем приподнялся на локте и подтащил под голову еще пук, вместо подушки.
– Я немного отдохну, – сказал он, откинулся на солому и закрыл глаза.
В его желании уснуть было что-то больше простой усталости. Во сне он мог вырваться из этой осады с ее вонью, опасностями и разочарованиями, мог сбросить с себя ответственность, не слушать бесконечных известий о неуклонном продвижении Бонапарта к сердцу России, не мучиться сознанием того, что ведет безнадежную войну с противником, который, благодаря своей колоссальной мощи, рано или поздно возьмет верх. Уснуть – значит впасть в забытье: беспамятство, нечувствие, блаженное забвение лотофагов. Сейчас Хорнблауэр мечтал провалиться в сон, как другой мечтает упасть в объятия возлюбленной. Несмотря на все тревоги и напряжение прошедших недель, а может быть – в силу своей противоречивой натуры, даже благодаря им, он был сейчас совершенно спокоен. Он устроился на соломе, и яркие кошмары, в которых прошла ночь, были лучше (каким-то образом Хорнблауэр понимал это даже во сне) тех мыслей, что обуревали бы его, останься он бодрствовать.
Он проснулся оттого, что Клаузевиц тронул его за плечо, и усилием воли собрал себя, как собирают разрезанную картинку, в человека, который помогает держать оборону Риги.
– Час до рассвета, – сказал Клаузевиц. Его смутный силуэт с трудом угадывался в предутренней мгле.
Хорнблауэр сел; он замерз под плащом, и теперь все тело было как деревянное. Он глянул через парапет галереи, но в темноте ничего было не разобрать. Другая тень возникла рядом и вложила ему в руку что-то обжигающе горячее – стакан с чаем. Хорнблауэр с благодарностью отхлебнул, чувствуя, как внутри разливается тепло. Издалека донесся одиночный ружейный выстрел, Клаузевиц начал что-то объяснять, но его прервал яростный треск – где-то на ничейной земле между траншеями завязалась перестрелка. Темноту усеяли вспышки.
– Может, патрулю что-то померещилось, – сказал Клаузевиц.
Однако перестрелка не стихала. Даже напротив – она становилась ожесточеннее. Копье огня было нацелено на бесформенную массу вспышек, – видимо, колонна надвигалась на линию. Вспышки возникали и гасли, слышалась беспорядочная стрельба. Вскоре к ружьям присоединились пушки, и сразу атакующие и обороняющиеся принялись бросать с парапетов светящиеся ядра, снаряженные бенгальским порошком, чтобы осветить противника. Над заливом встала извилистая полоса желтого огня, взмыла к небу и рассыпалась алыми звездами.
– Слава богу! – вырвалось у Хорнблауэра. Впрочем, он сказал это тихо, чтобы не слышали другие.
Десант высадился чуть раньше назначенного времени, и кто-то – англичанин или русский – решил атаковать французский фланг сразу, как началась перестрелка. Клаузевиц что-то сказал адъютанту, и тот бегом припустил по ступеням. Почти в то же мгновение по лестнице взлетел вестовой и заговорил так быстро, что Клаузевиц, плохо понимавший по-русски, велел повторить то же самое медленнее. Затем повернулся к Хорнблауэру:
– Враг наступает крупными силами, видимо, с намерением захватить деревню внезапной атакой. Если бы ему это удалось, он бы сэкономил два дня.
Внизу разгоралась новая схватка: десант встретил наконец сопротивление, и невидимая местность вдоль берега зажглась огоньками ружейных вспышек. Шел ожесточенный бой, в котором смешались атака, контратака и атака на фланг. Ночь потихоньку светлела, и теперь Хорнблауэр мог различить Клаузевица – небритого, с соломинками на мундире, так не вязавшимися с его всегдашней подтянутостью. Однако внизу по-прежнему не было видно ничего, кроме плывущего в полумраке дыма. Хорнблауэру
