Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча - Сесил Скотт Форестер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Шевцов взял береговую батарею! – ликующе воскликнул Клаузевиц.
Генерал Шевцов командовал десантом. Раз он взял батарею, морской путь к отступлению свободен, а раз его посыльный добрался до церкви в Даугавгриве, значит русские захватили французский фланг. Стрельба понемногу стихала, хотя пороховой дым по-прежнему мешался с утренним осенним туманом и ничего разглядеть было нельзя.
– Кладов в апрошах, – продолжал Клаузевиц. – Его люди ломают парапеты.
Перестрелка снова усилилась, но теперь рассвело настолько, что Хорнблауэр не видел вспышек. Внизу явно шла схватка не на жизнь, а на смерть. Они так напряженно вглядывались, пытаясь различить что-нибудь в серой дымке, что почти не обратили внимания на прибывшего военного губернатора.
Эссен задал несколько быстрых вопросов Клаузевицу, затем повернулся к Хорнблауэру:
– Я прибыл бы час назад, если бы меня не задержали депеши.
Массивное лицо Эссена было мрачно; он взял Хорнблауэра под руку и отвел туда, где их не могли слышать младшие офицеры.
– Дурные известия? – спросил Хорнблауэр.
– Да. Хуже некуда. Мы разбиты в крупном сражении под Москвой, и Бонапарт в городе.
Известие и впрямь было хуже некуда. Хорнблауэр предвидел время, когда это сражение встанет в ряд с Маренго, Аустерлицем и Йеной – победами, сокрушавшими целые народы, а вступление в Москву – в ряд с захватом Берлина и Вены. Неделя-другая, и Россия запросит мира – если уже не просит. Англия останется одна против всего мира. Неужели ничто на земле не устоит перед силой и гением Бонапарта? Даже британский флот? Хорнблауэр заставил себя принять известие совершенно бесстрастно, не выдав лицом своего отчаяния.
– Мы все равно будем сражаться, – сказал он.
– Да, – ответил Эссен. – Мои солдаты будут стоять до конца. И мои офицеры тоже.
Он почти с ухмылкой кивнул в сторону Клаузевица – вот кому деваться некуда, ведь если его возьмут в плен, то повесят как перебежчика. Хорнблауэр вспомнил слова Уэлсли, что эскадре, возможно, придется вывозить русский двор. Его корабли будут переполнены людьми, бегущими из последней континентальной державы, посмевшей дать отпор Бонапарту.
Мгла редела, кое-где проглядывало поле сражения. Хорнблауэр и Эссен вернулись к насущным задачам, словно спасаясь от мыслей о будущем.
– Ха! – сказал Эссен, показывая рукой.
Некоторые апроши были видны уже целиком, и в их парапетах зияли провалы.
– Кладов исполнил приказы, сэр, – сказал Клаузевиц.
Пока проломы не заделают, один за другим, начиная с ближайшего к первой параллели, никто не доберется до головной части сапы, и уж тем более там не смогут пройти крупные силы. Еще два дня выиграны, решил про себя Хорнблауэр, на глаз оценивая разрушения, – за эти недели он сделался знатоком осадной войны. Арьергарды, прикрывающие отступление войск, все еще вели беглый огонь. Эссен положил огромную подзорную трубу на плечо адъютанта и направил на поле сражения. Хорнблауэр смотрел в собственную трубу: баржи, доставившие солдат, лежали брошенные на берегу, шлюпки с британской командой уже отошли на безопасное расстояние. Внезапно губернатор схватил его за плечо и развернул.
– Смотрите, коммодор! – воскликнул Эссен.
Хорнблауэр поднял подзорную трубу и сразу увидел то, что хотел показать ему Эссен. Разрозненные французские пехотинцы бежали через ничейную землю к своим траншеям и – Хорнблауэр видел своими глазами – на бегу добивали штыками раненых русских. Возможно, этого и следовало ожидать после долгой и кровавой осады. Ожесточение должно было вырасти многократно, особенно среди солдат Бонапарта, с юности живущих грабежом и не ведающих иных мировых судей, кроме ружья и штыка. Эссен побелел от гнева; Хорнблауэр пытался разделить его чувства и не мог. Такого рода жестокость – естественное следствие войны. Он готов был и впредь убивать матросов и солдат Бонапарта, но не льстился мыслью, будто вершит праведный суд, убивая одних людей за то, что другие убили его раненых союзников.
В траншеях, ведущих к церкви, оперировали раненых – тех, кому посчастливилось доползти до своих, – и Хорнблауэр подумал, что счастливцы скорее те, кого закололи на ничейной земле. Он шел, протискиваясь мимо закопченных от дыма усталых русских солдат, которые говорили с шумной несдержанностью людей, только что одержавших трудную победу.
Глава двадцать втораяСреди прочей почты из Англии были толстые пачки памфлетов на французском и немецком, даже немного на датском и на голландском. Они призывали солдат Бонапарта дезертировать (не разом, конечно, а поодиночке), рассказывали, что Англия встретит каждого с распростертыми объятиями, опровергали измышления Бонапарта, будто англичане держат пленных в плавучих тюрьмах, а вражеских дезертиров насильно вербуют на военную службу, обещали легкую жизнь и почетную возможность (только для тех, кто сам пожелает бороться против тирана) вступить в британскую армию. Французские памфлеты определенно были написаны хорошо, остальные, надо полагать, тоже, – возможно, их сочинил Каннинг или тот малый – как там его? – Хукхем Фрир.
В сопроводительном письме, предписывающем Хорнблауэру любыми путями передать эти памфлеты в армию Бонапарта, имелось занятное приложение: письмо Бонапарта Мармону, перехваченное, надо думать, где-то в Испании. Император гневно негодовал на это новое свидетельство лживости и наглости англичан. Видимо, он прочел некоторые памфлеты, и они задели его за живое. Судя по выражениям, попытка сманить его людей привела Бонапарта в бешенство. Если степень императорской злости может служить мерилом действенности, такой метод ведения войны должен быть очень результативным. Обычно сытые пруссаки под командованием Макдональда уже давно на голодном пайке, а в разоренной Лифляндии провианта взять неоткуда; обещание сытой жизни
