Минтака Ориона - Юрий Гельман

– Это ты, стало быть, из самой Москвы пёхом пришел? Ну, садись за стол, я девку к тебе подошлю. Скажешь, что надобно.

– Спасибо, – только и ответил Шумилов, поражаясь культуре обслуживания в этом заведении.

Оглянувшись, он выбрал столик у стены, на котором лежала белая, редкой вязкой сделанная кружевная накидочка с желтым пятном посередине. Присел, пододвинув тяжелый, основательный стул. Мужики, что за соседним столом гудели, как шмели на майской поляне, смолкли враз, насторожились. Один, то ли посмелее других, то ли пьянее, заявил вдруг:

– Ты, того, не робей! Мы гостев не забижаем. – Потом добавил после паузы: – Споначалу…

– А я, в общем-то, и не робею, – ответил Сергей. – Вы все мне глубоко симпатичны.

Те за столом – трое их было – переглянулись.

– Это чево он сказал? – спросил один.

– А пес его знает! Не ругается вроде.

– Ну! А то…

– Цыц, вы! – рявкнул на них корчмарь. – Эй, Любка! Ну, где ты там? А-ну, подь сюда поскорей, гостя обойди!

В ту же секунду откуда-то возникла девица лет семнадцати, с длинной, густой косой до пояса. Встала, как березка, стройная перед Шумиловым, ослепляя застенчивой улыбкой.

– Чего барин желает? – спросила заученно, а в голосе – тоска Вселенская, девичья.

– Сам не знаю, – ответил Сергей. – Что у вас есть?

– Телятина жареная, заяц запеченный, почки копченые. Ну, и картошка вареная, как водится. Еще пироги с капустой и луком. Медовуха, квас.

Ее голос прилетал откуда-то из поднебесья – так показалось Сергею. Он смотрел на эту девочку, удивительно пропорционально сложенную, приветливую и застенчивую, и видел в ней истинную русскую красоту, не сравнимую ни с какой другой. Ту красоту, в которой основной составляющей было даже не привлекательное лицо, не божественная фигура и еще не Бог весть что, а Душа – самое гармоничное и самое загадочное, что вообще может быть в человеке.

И в тот же миг в нем проснулось одно единственное желание, бившееся, пульсировавшее в нем. Это желание ни с чем нельзя было сравнить. Оно приходит не ко всякому, оно посещает время от времени истинно творческие души. Оно переворачивает все внутри, подавляя остальные чувства своим ураганным напором.

– Как тебя зовут? – спросил он. – Люба?

– Да, барин.

– А хозяин корчмы – твой отец?

– Нет, это дядька. Отца нет, одна мамка.

– Знаешь, ведь слыхала уже, что я – художник?

– Да, барин.

– Так вот, Люба, я очень хочу тебя нарисовать. Ты не представляешь, как ты красива! Я никогда не встречал девушек лучше тебя. А здесь, по большому счету, твою красоту некому оценить.

– Ой, барин! – воскликнула она. – Что вы такое говорите!

– Я говорю то, что думаю, то, что чувствую. Таких натурщиц, как ты, ни у Репина, ни у Крамского не было. Ты не стесняйся, Люба, я у дядьки спрошу разрешения.

Он говорил и уже давно видел эту девушку, ее одухотворенное лицо, на холсте. Видел ракурс – поворот головы, угол глаз, положение рук и плеч. Она уже была на холсте, но… лишь в его воображении. И пока он говорил с ней, всё остальное, что находилось вокруг, перестало для него существовать, исчезло, умерло.

А между тем, мужики, что сидели поодаль, давно насторожились и проявили повышенный интерес к словам приезжего. Что-то было незнакомое им в его интонации, что-то явно выпадало за рамки привычного поведения. И они в своем угаре, постоянно подкрепляемом очередными стаканами алкоголя, вдруг уразумели, что этот московский прыщ, чужак и никчема просто-таки самым наглым образом хочет соблазнить их любимицу, их девку – местную, так сказать, достопримечательность. И они, не сговариваясь, а лишь по каким-то внутренним, синхронным позывам, встали одновременно со своих мест и подступили к Сергею.

– Ты пошто нашу Любку обижаешь?! – спросил тот, что начинал накануне знакомство. – Отвечай!

– Да вы что, как это обижаю! – возразил Сергей.

– А так. Мы всё слыхали. У нас подобное не остается без наказа.

– Ничего не понимаю! – сказал Сергей. – Я только хотел ее нарисовать…

– А вот мы тебе сейчас нарисуем!

И они, так же не сговариваясь, а повинуясь исконно русским внутренним порывам, идущим от той самой – широкой и всеобъемлющей души, набросились на московского гостя. Били долго. Со знанием дела. Сергей поначалу пытался отмахиваться, но вскоре упал, и подняться уже не сумел…

…Очнулся он в доме Никифора Лыкова. Мария Ивановна с печальными глазами русской бабы, готовой сострадать каждому и в любую минуту, сидела рядом и промачивала холодным полотенцем кровавые ссадины на его лице.

– Потерпи, потерпи, болезный, – приговаривала она. – И понесло ж тебя туда!

– А… что… я жив еще? – еле шевеля вздутыми губами, спросил Сергей и сглотнул что-то густое и соленое.

– Да жив, жив! – успокоила его хозяйка. – Еле теплого принесли. Кабы не Ванька-корчмарь, забили бы до смерти, ироды!

Сергей попытался пошевелиться, но, почувствовав резкую боль в боку, не стал даже повторять попытку.

«Должно быть, ребро сломали, суки! – подумал он. – Ох, и темна же ты, Русь-матушка!»

Как вялого купальщика набежавшей волной – так город накрыл дождь. Мокрый асфальт снова приобрел февральский цвет. Но в московских улицах, домах, кинотеатрах и многочисленных памятниках уже не было зимней обреченности, как два или три месяца назад. Они светились весенней надеждой.

Алла Геннадьевна ехала на работу. Ее черный БМВ стремительно рассекал полотно Рублевского шоссе. Алла давно перестала ездить через центр. Когда-то, в детстве, она очень любила Кремль, Бульварное кольцо и все исторические места столицы. Как турист, попавший в Москву из далекой глубинки, она могла часами бродить по старым кривым улочкам, впитывая в себя неповторимый аристократический дух этого города. Но с годами подобные увлечения, как правило, проходят, уступают место новым, деловым пристрастиям, и на город, который тебя восхищал в детстве и юности, смотришь уже как на повседневный, рутинный элемент собственной жизни.

Черный БМВ был любимой машиной Аллы Геннадьевны. В гараже фирмы, конечно, находилось немало хороших автомобилей, но этот она предпочитала всем остальным, как транспорт для повседневного перемещения по городу. Двое водителей, сменявших друг друга через день, давно выучили маршрут, по которому Алла Геннадьевна предпочитала ездить на работу. Минуя перегруженные улицы, машина ехала по Рублевке, потом сворачивала на проспект маршала Гречко, оттуда на Минскую и далее – мимо Университета на Ленинский проспект. Еще через двадцать минут Алла Геннадьевна уже была на работе.

Просыпалась она довольно рано – в семь утра. «Кто рано встает, тому Бог дает», – любил говорить ее покойный супруг, и Алла давно переняла для себя это золотое правило бизнесмена. Каждый день к девяти она уже находилась в своем кабинете. И тут же начинались бесконечные звонки, доклады с периферии, совещания и встречи.

Иногда, правда, Алла Геннадьевна позволяла себе расслабиться и не появлялась на работе. Тогда какие-то текущие дела решал ее заместитель Павел Сергеевич Муромцев, работник немолодой и опытный, на которого всегда можно было положиться. Его принимал на фирму еще муж Аллы Геннадьевны, и Павел Сергеевич, как человек умный и не позволявший себе чрезмерных амбиций, преданно служил теперь вдове своего бывшего шефа.

Глядя в покрытое бисеринками дождя окно машины, Алла ехала на работу. Она любила смотреть на пролетающие мимо улицы. Ей казалось, что каждого москвича она знает в лицо. Она любила этот город в себе, любила и себя в нем.

Внезапно «Турецкий марш» Моцарта вырвался из ее сумочки наружу. Этой мелодии мобилки соответствовали звонки только одного человека – ее брата Игоря.

– Да. Привет, малыш, – сказала Алла.

Она всегда называла брата малышом – с того самого дня, когда отец женился второй раз на женщине с ребенком. Аллочке было двенадцать, Игорю – четыре. С мачехой у девочки отношения как-то не заладились и долго оставались натянутыми. А вот с Игорьком Алла подружила и уже теперь, в зрелом возрасте, сохраняла к нему трепетную сестринскую любовь.

– Как дела? – спросила она привычно.

– Никак, – ответил брат, настораживая сестру. – Вообще никак.

– То есть? – уточняя, спросила Алла.

– Выставки не будет, перенесли на осень, да и то под вопросом. Что-то у них не сложилось, – потухшим голосом пояснил Игорь.

– И ты голову повесил?

– Не только это, – сказал он.

– А что еще?

Он молчал.

– Давай, говори! – повысила голос Алла. – Ты знаешь, я не люблю эти молчаливые шарады.

– Наташа… – произнес Игорь. И добавил после паузы: – Она не хочет жить с неудачником.

– Ушла, что ли?

– Только что.

– Так, ясно, – сухо сказала Алла Геннадьевна. – Тогда вот что. Ты только не напивайся с горя! Вечером приезжай ко мне, обсудим. Все понял?