Минтака Ориона - Юрий Гельман

– Ушла, что ли?

– Только что.

– Так, ясно, – сухо сказала Алла Геннадьевна. – Тогда вот что. Ты только не напивайся с горя! Вечером приезжай ко мне, обсудим. Все понял?

– Да.

– Тогда целую и жду.

Спрятав телефон в сумочку, Алла Геннадьевна снова стала смотреть в окно. Мокрые московские улицы, торопливо мигая светофорами, бежали навстречу.

– Что-то случилось? – участливо спросил водитель, поворачиваясь к Раменской.

– Да у Игоря готовилась выставка, не персоналка, а совместная еще с двумя художниками. Но ее перенесли на осень. А он, как и каждая творческая личность, очень болезненно переживает подобные нескладухи. Кроме того, с женой не все гладко. Не с женой, скажем, а с женщиной. С Музой, так сказать. Теперь все его проблемы снова на мою голову свалятся!

– Алла Геннадьевна, может, вам нужно на кого-то нажать? – спросил водитель.

– Не тот случай, Васенька, – ответила Раменская. – Это творческий Союз, а не министерство какое-то. У них там иные законы и мерки. К тому же зарубежные спонсоры участвуют. Мне как-то не с руки туда соваться.

– А вы сами брату выставку организуйте! – предложил водитель. – Что мы, зал не найдем или гостей не соберем?

– Это, мой дорогой, заведомо порочный путь. Во-первых, всем станет ясно, что я своего брата толкаю, и о таланте его сложится мнение с каким-то осадком. А во-вторых, и это главное, он должен, в конце концов, научиться преодолевать трудности самостоятельно. Мне самой, например, легко было, когда пришлось остаться одной на хозяйстве? То-то же. А Игорь привык, что в любой момент я его поддержу и прикрою. Пусть и сам теперь попробует в этой жизни чего-нибудь добиться.

– Строго и справедливо, – заметил водитель.

– Только так! – подтвердила Раменская. – Ему уже за тридцать, пора юбку мою отпускать. Нет, я, конечно, посочувствую ему, успокою – это непременно. Но чтобы нянчиться, как раньше, – ни-ни!

Они подъезжали к Золоторожской набережной. Дождь как-то внезапно кончился. Выглянуло солнце, золотя глянцевые берега Яузы.

В первых числах мая Лондон встретил приезжих тихим моросящим дождем. Мрачные серые улицы были пустынны. Дома, выстроившиеся тесной шеренгой вдоль скользкой набережной, ленивыми глазами окон провожали крытый экипаж, неторопливо проезжавший мимо.

«Ничего не изменилось в этом городе дождей и туманов, – думал Эндрю, выглядывая из-под навеса. – Только дома и названия, должно быть, стали другими».

– А где находится ваш дом? – спросил он сэра Алекса.

– На пересечении Черринг-кросс-роуд и Крэнборн-стрит, – ответил капитан. – Еще несколько минут езды, и мы окажемся у камина. Надеюсь, мои слуги не бросили топить, полагаясь на теплую весну.

Эндрю скосил глаза в сторону своего попутчика, но не стал больше ни о чем расспрашивать. Он давно понял, что любая жизненная ситуация, в которой ему доводилось оказываться, как правило, разрешается сама собой, нужно только иметь выдержку и терпение, не задавая лишних вопросов.

И действительно, совсем скоро экипаж, в котором они ехали от самого порта, заложив небольшой вираж, остановился у трехэтажного особняка, фасад которого, как показалось Эндрю, скорее напоминал здание театра, чем жилой дом.

– Вы здесь живете? – спросил он.

– Да, – не без гордости ответил сэр Алекс. – Этот дом я построил двенадцать лет назад. Не подобает же лорду Фулхему жить в какой-нибудь старой развалюхе.

– Простите, сударь, – смутился Эндрю. – Как же мне теперь к вам обращаться?

– Вы еще спрашиваете? – улыбнулся сэр Алекс. – Для вас, мой друг, я отменяю светское «ваша милость» и навсегда остаюсь просто мистером Хендерсоном.

– Благодарю вас, – с легким кивком ответил Эндрю. – Поистине, как просто все в этом мире: для того, чтобы заслужить расположение английского лорда, нужно всего лишь набить морду кому-то из его врагов.

– Нет, мой друг, так низко я бы не опустился. Но вы спасли мне жизнь. А это, согласитесь, совсем разные вещи.

На ступенях особняка, путаясь в лабиринте ионических колонн, сэра Алекса встретил суетливый дворецкий. Полагая, что его хозяин находится за десять морей от Лондона, он распустил по домам почти всю прислугу, оставив только повариху и двух горничных. С одной из них дворецкий только что скабрезно шутил, напирая на нее и прижимая к подоконнику, когда вдруг увидел своего хозяина, выходящим из экипажа. Теперь же, торопливо поправляя на себе платье, он выбежал навстречу, раболепно сгибая спину и пряча в тени своей полусогнутой фигуры смущение и досаду на лице.

– Ваша милость! – нараспев сказал он. – Как я рад, что вы вернулись из похода невредимым! Полагаю, что и вся прислуга выразит полное ликование по случаю вашего возвращения.

– Болван! – рявкнул сэр Алекс, которого задела подхалимская фраза. – Походы длятся по полгода, я же вернулся через месяц.

– Виноват, ваша милость, – промямлил дворецкий, – мы даже не могли предположить…

– Так. Слушай меня, Джим, – быстро остывая, сказал сэр Алекс. – И прости, если я был резок. Этого господина, мистера Эндрю Сейбла, разместишь в левом крыле дома, в спальне моей кузины, понял?

– Да, милорд.

– И еще. Мистер Сейбл – мой лучший друг. Прошу оказывать ему самые высокие признаки внимания и любые его просьбы или распоряжения выполнять неукоснительно.

– Да, милорд, – заученно ответил дворецкий, косясь на Эндрю.

– А теперь, – уже совсем спокойно сказал сэр Алекс, – занеси наши вещи и распорядись приготовить нам ванны и ужин.

– Да, милорд.

…Через час с небольшим в роскошной столовой графского особняка, вымытый и благоухающий, Эндрю сидел за длинным столом напротив сэра Алекса, одетый в его теплый атласный халат с подкладкой, и медленно потягивал поссет из высокого бокала.

– Это сон какой-то, – вырвалось у него.

– Нет, мой друг, – ответил лорд Фулхем, – это явь, от которой я иногда сбегаю в море. Но теперь… может быть, я уйду в отставку. Начну иную жизнь. Пора, наконец, подумать о будущем, а? Завести семью. Мне ведь уже тридцать четыре. Стоит промедлить, и всех невест расхватают более предприимчивые щеголи. Ты как думаешь, Эндрю?

– Я мало что могу посоветовать.

– У тебя есть семья? – спросил сэр Алекс.

– Нет.

– В таком случае, – потирая руки и заговорщически улыбаясь, сказал лорд Фулхем, – завтра же я наведу справки, и мы с тобой непременно сходим к миссис Корнелис на один из ее подписных балов.

В доме Никифора Лыкова Сергей провел больше месяца. Сердобольная хозяйка отпаивала его какими-то настоями трав, раны обрабатывала примочками, изготовленными по рецептам местных знахарей.

Когда Сергею стало значительно легче, первое, что ему захотелось сделать, – увидеть свое лицо. Но когда Мария Ивановна принесла зеркальце из его рюкзака, он понял, что лучше было бы теперь себя не видеть. У него был сломан нос: прежний – ровный, греческий – исчез, а возник безобразный и кривой. Как художнику, ему было хорошо известно, что наравне с глазами именно нос определяет черты лица. И что теперь? Из красивого, привлекательного молодого человека Сергей превратился в уродца, чье лицо наверняка будет теперь притягивать чужие, уже насмешливые, взгляды.

Затем он сам долго рылся в своем рюкзаке, перекладывая тюбики с краской, кисти, карандаши, рулон льняного полотна, листы белоснежного ватмана. И еще был плащ, заботливо уложенный в полиэтиленовый пакет. Он долго держал его в руках, о чем-то размышляя. Потом сунул на самое дно рюкзака и застегнул клапан.

Во второй половине декабря по довольно глубокому уже, плотному снегу, выбелившему черноту лесов и полей, Сергей отправился в Санкт-Петербург. Никифор Лыков, которому по душе пришлись замысловатые беседы с московским гостем, наладил сани, запряг в них все ту же свою единственную лошаденку. Она дивилась серебристой белизне вокруг, наклоняла морду, вытягивая теплые, мохнатые губы и щипая снег. Должно быть, она хорошо знала, что сани тащить куда легче, чем телегу по непролазной грязи, и – радовалась.

– До Петербурга-то всего шестнадцать верст с небольшим, – бодренько сообщил Никифор, проверяя сбрую. – За два часа домчимся, Сереженька.

Он подарил гостю зимнюю обувь, штаны да безрукавку стеганную, старый, слегка вытертый с боков, но довольно крепкий еще кафтан, заячью шапку. Со стороны уже нельзя было отличить московского гостя от обыкновенного крестьянина. Это и было надобно Сергею – влиться в народ, вжиться в эпоху, стать обыкновенным, незаметным. Он прекрасно понимал, как дико и нелепо выглядел бы в своих джинсах и курточке на молнии среди серых, но по-столичному праздничных улиц Петербурга.

Тепло, почти по-родственному, попрощавшись с Марией Ивановной, пустившей слезу, Сергей умостился на санях. Никифор укрыл ему ноги попоной, сам угнездился рядом, потом цмокнул сочно так, понятливо. И лошадка, которой уже не терпелось подвигаться, весело зарысила по дороге.