Лебяжий - Зот Корнилович Тоболкин

– Ладно, готовь вещички в дорогу, – перестав ее мучить, сказал Пронин и с ухмылочкой постучал в фанерную стенку: – Зря отказалась, почтенная! Потом локти кусать будешь. Я тебя, примерно сказать, прямиком в историю приглашаю.

Оставшись одна, Юлька принялась ворошить свои чемоданы. Вещей в них было немного, всё больше письма, да альбомы, да книги, да кое-что из присланной матерью парфюмерии. Поспешно сбросав свое барахлишко в старенькую балетку, выскочила, но с улицы воротилась и тихонько поскреблась в стенку:

– Бабуся, я ухожу. Не поминайте лихом.

Из каморки послышались неясные булькающие звуки, похоже, старушка всплакнула. Жалея ее, Юлька нарочно нагоняла на себя беспричинную злость, боясь, что расплачется сама и никуда не поедет. А оставаться здесь незачем. Через час или через два снова начнется глупая ссора, снова идти на почту, плавить сургуч, принимать телеграммы и посылки и ждать чего-то, томиться, тосковать и презирать себя за нерешительность; уж рвать, так рвать сразу.

– И проститься со мной не хотите? – крикнула Юлька в отверстие, из которого вывалился сучок. – Ну и оставайтесь. Писем не ждите. А переводы посылать буду. Чао!

Она была уже далеко, когда от почты донесся глухой чей-то зов: «Юлиияя!» А может, это просвистел ветер.

Юлька не оглянулась.

Шла загрузка. Выбрав посуше полянку, Енохин присел на пенек и, разминая ноющую поясницу, стал вслушиваться в голоса, в звуки. Он узнавал эти голоса, улавливал некоторые забористые шутки, но в целом человеческая речь была для него частью рабочего процесса. При погрузке – один ритм, при монтаже – другой, во время плаванья – третий. Все это тысячу раз испытано, выверено долгой и трудной практикой, известны слова, движения, мысли, возможны лишь незначительные, частные отклонения.

Который уж раз срывается с места енохинская партия! Срывается, плывет, бредет, обживается, рассчитывая на удачу, а удача, как женщина, находит счастливчиков по себе.

Зачем, зачем он ломится в комариную глушь, где снова выпадут на его долю уже не однажды испытанные каторжные мучения? Зачем суется в неизведанные, богом забытые места? Кто скажет за это спасибо? Жена? Ее измучили напрасные ожидания. Руководство? Уж хорошо то, что оно позволяет... пока еще позволяет рыскать по Северу, от которого никто ничего путного не ждет. Может, Родина скажет спасибо? Ах боже мой, какие пустые, никчемные фразы! Разумеется, скажет, если придет успех... Если же он не придет – Енохину, при удобном случае, напомнят об этом проигрыше: вот, мол, носился ты со своей бредовой идейкой, а что в результате? Пустил по ветру деньги, убил понапрасну время и ради собственной прихоти (или, скажем, ради престижа) посылал куда-то, к черту на кулички, людей, заморочив им головы. Нелепо, вздорно, а что-нибудь наплетут в этом роде очень правильные, ничем и никогда не рискующие граждане.

«Что ж, этот проигрыш будет последним», – твердо решил старик и скрюченной горстью, не глядя, наклонился и простриг брусничник. Горсть наполнилась сочными прохладными ягодами. Енохин бросил в рот несколько брусничин, разжевал и долго водил языком по воспаленному нёбу. Ночью выкурил две пачки «Беломору». Надо выжить, вытравить из себя дурной никотиновый дух. Иной раз подышишь на ладонь – самому муторно: прет как из табачного склада. Лесная, кислая, терпкая ягода освежила полость рта, холодно заныли зубы.

Отогнав неотвязные мрачные мысли, Енохин плюхнулся на живот и пригоршнями стал набивать рот ягодой. Брусника лопалась на ядреных, чуточку хваченных желтизной зубах, брызгала соком. Сок пузырился в углах губ, стекал на щетинистый подбородок, Енохин отполз от пенька подальше, перевернулся на спину и, широко, вольно раскинув руки, сквозь прищуренные веки уставился в белесое, забросанное редкими облачками небо. Так бы вот и смотрел и ни о чем на свете не думал, кроме того, что жизнь прекрасна. Прекрасен этот молчаливый осенний лес, в котором только осинник да редкие золоченые березки и напоминают об осени; прекрасно высокое пространство над головой, величавое, вечное; прекрасна чайка, далеко улетевшая от реки; сама река, противоположный берег которой с пастушеским чумом на нем едва угадывается вдали. Лежишь ты, маленький, невзрачный гномик, весь в тревогах своих и заботах, и не умеешь насладиться и порадоваться необыкновенной красоте здешней осени. А что для нее твои тревоги и что ты сам? Сам ты не больше ничтожной букашки среди высокого и необъятного величия Вселенной. Ну так и живи, и радуйся, черт старый, и знай свое место. Так ли уж важно – найдешь ты здесь заветный свой клад или кто-то другой отыщет его? Если есть он, а ты веришь, что есть, то рано или поздно – найдут. И лежи, и не шебутись. Или не хочется упускать случай, который поманит тебя в бессмертие?

«Приятно, конечно... но разве я ради этого? Ведь это цель моя... жизнь... смысл единственный!» – Енохин снова перевернулся на живот, вдумался и еще раз выверил свои мысли: нет ли корысти в том, что он делает? Может, им движет одно только честолюбие? Честолюбие он не исключал: душе щекотно, когда хвалят, когда люто тебе завидуют. Но хмель всегда проходит скоро, в конечном счете остается лишь то, что ты сделал. Вот ради чего Енохин бьется, изнуряет себя многие годы...

Кто-то зашелестел в кустах красной смородины. Рядом с собою Енохин услышал частое хриплое дыханье. «Волнуется парень! – определил он, но не повернулся и стал ждать, что скажет ему только что явившийся человек. – А уж скажет...»

– Я увольняюсь, бугор.

«А, Ганин! – Енохин сразу