Лебяжий - Зот Корнилович Тоболкин

– По недомыслию, я так считаю.

– По инакомыслию, это точней. Ведь если мы своего добьемся, то не один десяток диссертаций можно будет употребить на салфетки. Потому и бьют из-за угла. Наповал бьют, без промаха!

Старик начал поддаваться настроениям, но – какой молодец! – сам же и справляется с ними. Вот уж заговорил деловым строгим тоном, словно не он только что жаловался на многочисленных своих обидчиков:

– Все погрузили?

– Почти все. Трубы куда-то подевались.

– Много?

– Да метров триста.

– Ищи. Те трубы на вес золота. Простой за твой счет.

Крут, крут, Андрей Афанасьевич! Но без строгости с нашим братом каши не сваришь. Только палец в рот положи – всю руку отхватят. Пронин и сам на его месте поступил бы точно так же и потому коротко повинился:

– Оплошал, не отпираюсь.

– Я приказал вам искать! – загремел Енохин. – Не теряйте время на пустопорожнюю болтовню!

Ну, это уж слишком! Старичок явно перегибает, словно забыл, где свои, где чужие. Иной раз и пряничком поманить не лишне. Зря напускает излишнюю строгость! Я и без понуканий летаю как угорелый. Смотри, как его встряхивает! Видно, окончательно нервы сдали. А может, изображает... На это и я мастак. Вот оглянется сейчас, и в звероватом глазу на самом донышке лукавая промелькнет смешинка. Не оглянулся, чешет через вересковые заросли – только брызги летят. Ну ладно, трубы-то – кровь из носу – нужно найти. Они и впрямь на вес золота.

Задумавшись, Пронин едва не наступил на Ганина, который далеко не побежал, а нашел богатый курень морошки и теперь пасся на ней, обдумывая дальнейшие свои планы. То ли драпать отсюда, пока не поздно, то ли задержаться ненадолго и разжиться деньжатами?

Если оставаться, то нужно подумать, как не попасться на глаза бугру. Он этот случай определенно припомнит и сдаст в отделение у ближайшей пристани.

– И буду я царицей ми-ираа, – завыл кто-то визгливым противным голосом. Ганин от неожиданности привскочил, поперхнулся морошкой: берегом, размахивая старенькой сумкой-балеткой, шагала девчонка и пела, если кошачий ее визг можно было назвать пеньем. Увидав баржу, остановилась и, к счастью Ганина, оборвала на полуслове донельзя перевранную арию.

«А что, если меня с мужиками поселят? – остановившись неподалеку, думала Юлька. Зримо представив такую картину, расхохоталась. – Вот будет цирк!»

Ганин, стараясь обратить на себя внимание, закрыл лицо руками, упал в травку, всхлипнул и зашелся в рыданиях. Увидав сраженного горем человека, Юлька подбежала к нему, дернула за рукав.

– Эй, эй! Тебя обидели?

Ганин замотал головой, еще глубже зарылся лицом в ягодник, заблажил:

– Ба-аушкаа померлааа... один-единственный родной челове-ек!

– Это я понимаю, – проникаясь его бедой, вздохнула Юлька. Живя почти в сиротстве, она действительно понимала это .– И бабка хорошая была?

– Первый сорт! – сдерживаясь, чтоб не рассмеяться, едва выговорил Ганин. А тело его гнуло, корежило от хохота, на глазах выступили крупные слезы. – А у меня ни гроша... Даже на похороны выехать не могууу...

– Может, взаймы у кого спросишь?

– Где там! Жлобье кругом!

Юлька досадливо топнула ногой, раскрыла свой чемоданчик. Надо помочь человеку, а чем поможешь? Вот разве платьишки эти продать? Ситчик – много ли за него выручишь!

– Часики у тебя шикарные! – намекнул Ганин, у которого чемоданчик интереса не вызвал. А часы – ничего, товар подходящий. Кажись, японские.

– А, часики! – с некоторым сожалением сказала Юлька. – Мне мама их подарила.

Ганин опять упал наземь и довольно искусно разыграл новый приступ отчаянья. Ни одной доброй души вокруг, никто, никто не хочет помочь горю. Эх, люди! Да разве вы люди? Сердце-то где у вас? Не-ету сердца...

– Слышь? – затрясла его Юлька. Она решилась, сдернула часики. – Ради такого случая... бери. Продашь – на дорогу хватит. Потом деньгами вернешь.

Ганин пружинисто вскочил, приложил часы к уху: чисто тикают, ход нормальный. Вот дуреха! Клюнула на такую приманку. А что, может, и впрямь пригодится ему эта безделица. На ширмачка досталась. Не каждый же раз запугивать людей перышком.

– Спасибо, милая! Сорок дней и сорок ночей помнить буду! Вернусь – до смерти зацелую, в стихах пропишу! – цыганисто, удало заговорил он, будто и не убивался только что по умершей чьей-то бабушке. Доверчивая Юлька все приняла за чистую монету.

– Насчет стихов не возражаю. Для поцелуев – других поищи. – Радость человека, которому помогла такой малостью, была ей приятна. И парень-то вон какой симпатичный! Высокий, фигуристый, а глаза... в глазах его почему-то нет ни грустинки, смеются, влекут глаза в свою бездонность. В таких глазах и утонуть недолго.

–