Лебяжий - Зот Корнилович Тоболкин

– Умней, быть может? – не удержался Олег. Он уж примирился со всем, даже с ее болтовней, пробовал острить.

– Надо что-то придумывать в оправдание, – вздохнул Кеша.

– Лучше правды ничего не придумаешь.

– Ты ведь заикаешься, Олег? – спросила Юлька и, развернувшись на ягодицах, подтянула к подбородку искусанные мошками ноги.

– Дальше что? – не понимая, чего от него добиваются, буркнул Олег. Опять какая-нибудь провокация.

– А то, что я правду тебе сказала. Это умно?

– Ты хоть раз в жизни что-нибудь умное говорила?

– Не помню. Наверно, не выпадало случая. Но только сознаться, что сели на мель по собственной глупости, это еще глупее, чем сесть на мель. Придумайте что-нибудь поинтересней. Ну, допустим, меня похитили. А вы погнались за похитителями и...

– Мы бы не погнались за ними. Сметой не предусмотрено.

– Кеша, он меня оскорбляет! Вызови его на дуэль, – болтунья не давала им покоя, щебетала в самый, казалось бы, неподходящий момент. Но злиться на нее было невозможно.

– Подожди, дай сперва баржу выручить.

– Ну что за олухи! Они радоваться должны, что в их нестриженой банде появилась красивая девушка. А что я вижу? Сплошное хамство!

Вьюн прошелся по палубе от носа до кормы, на обратном пути остановился перед Олегом и, погрозив ему пальцем, сказал:

– В писании сказано: и отверзнет земля уста свои и пожрет реку. Она и людей пожрет... Сами себе могилу роете.

– Вам кто за пророчества платит? Церковь или кто- нибудь из-за границы? – Все, все решительно не нравилось в старике Олегу: иконописный лик, пророчества и апостольские, с угрозой, глаза. Может, он в самом деле связан с иностранной разведкой? Надо будет поинтересоваться.

– А как же, связан, – не оскорбившись, спокойно подтвердил Вьюн. – В мешке-то у меня рация и сто тысяч долларов.

– Пропали! – ахнул Кеша и пригнулся, точно мог от Пронина спрятаться. – Сергеич плывет!

Моторка здешнего рыбинспектора шоркнулась о борт самоходки, отскочила и заглохла. Ее крутануло, понесло по течению, но Олег, изловчившись, стремительно прыгнул, подхватил брошенный хозяином лодки тросик, подтянул моторку к борту. Поднявшись по веревочному трапу на палубу, инспектор, молодой плечистый малый, подозрительно огляделся: не видать ли запрещенной в этом году для промысла здешней деликатесной селедки? Увидав Вьюна, кинулся к нему, отвел в сторону и радостно зашептал:

– Какими судьбами, батя? Отпустили, что ли?

– Сам себя отпустил.

– Уше-ел? – Сын был много крупней отца, сам уже отец семейства, но робел перед ним, говорил почтительно.

– Ушел, – сказал Вьюн и начал расспрашивать о домашних делах. Но сын путался от волнения в словах, сбивался и тряс курчавой большой головой:

– Да как же ты решился-то, батя? Отсидел бы... срок не велик.

– А вот когда там окажешься... на своей шкуре испытаешь, тогда и советуй, – сухо обрезал сына Вьюн, – Мать-то жива?

– Жива пока. Лежит хворая.

– Береги ее, домой-то не скоро наведаюсь. Поди, уж ищут.

– Нет, пока не спрашивали.

На берегу, оставляя следы на песке, бродили добродушные северные лайки. На одной из них сидел верхом чумазый, лет четырех, парнишка, колотил пятками незлобиво скалившуюся на него собаку и что-то по-хантейски кричал. Из берестяного чума выглянула маленькая смуглая женщина в нарядно расшитой ягушке, в кисах, что-то сказала мальцу и принялась разжигать костер. Около чума, опустив рогатые головы, стояли олени. В нарте, закутанный в байковое одеяло, спал мужчина, по-видимому, глава семейства. Около него валялась пустая бутылка из-под спирта.

Крайняя улица поселка сбегала к реке. По сторонам, у палисадников, в четыре дощечки тянулись чистые деревянные тротуары. Середина улицы поросла буйной травой. Здесь, видно, совсем не ездили машины. Да и откуда им взяться в этом богом забытом селении? Все допотопное, заброшенное, сиротское. Вон избушка, с которой начинается улица, одним углом повисла над обрывом. Еще год-два – и свалится прямо в реку. А здесь это, вероятно, никого не волнует. Века прошли, сменилось несколько поколений, эпох, а Гарусово стоит себе в сторонке, курится печными трубами, ест, спит, ловит рыбу, охотится. Что ему до большой шумной жизни, до барж, проходящих мимо, до катеров и пароходов?

В пятнадцати метрах от берега села на мель самоходка геологов, но, кроме собак, никто не обратил на это внимания. Парнишка, свалившись с лайки, ругает ее по-русски; мать раздувает огонь, склонившись над кострищем; пьяный отец храпит в нарте. Глухота, дикость! Никто и не подозревает, что эта самоходка и люди на ней – вестники нового времени. Встречайте их с хлебом, с солью или гоните прочь, если вам дорог ваш вековечный покой.

– Здравствуй, отец! Здравствуйте, Андрей Афанасьевич, – Олег каждому протянул руку, но пожал ее только Енохин.