Троя. Герои Троянской войны - Ирина Измайлова

— Великий и Единственный Бог, помоги нам! Очень тебя прошу… — прошептала девочка, стоя на коленях возле лежащего лицом вниз героя.

И тотчас ее взгляд вновь поднялся по уступам скалистого кряжа, и она увидела на высоте примерно в шестьдесят локтей, почти у самой верхней кромки плато, сверкающие на солнце струйки. Ручеек не стекал вниз, он терялся там же среди красноватых камней, должно быть, уходя в какую-то щель.

— Спасибо, Бог!

С этими словами она вскочила, подобрала пустую флягу и стала карабкаться наверх. Подъем был опасен, растрескавшиеся от солнца камни крошились под сандалиями, больно царапали пальцы. Один раз большой камень вывернулся из-под руки и ударил в грудь так сильно, что у девочки потемнело в глазах. Она заскользила вдоль вертикального склона, почти случайно зацепилась за какой-то торчавший из камней корень, повисла, подтянулась… И вновь поползла вверх.

Когда Авлона спустилась, таща налитый до половины мешок, ей показалось, что она опоздала: огромное тело Ахилла было неподвижно, дыхание стало почти неслышным. Однако, приложив ухо к его груди, она еще различила совсем слабые толчки сердца.

Девочка попыталась влить ему воду в рот, но сжавшиеся в судороге губы не размыкались. Тогда она вытащила свой нож, ввела тонкое лезвие меж стиснутыми зубами героя и, надавив что есть силы, разжала их. Затем набрала полный рот воды и, прижавшись губами к его губам, вдула холодную влагу ему в горло. Он глотнул, поперхнулся, застонал и тотчас приоткрыл мутные, почти слепые глаза.

— Воды…

Авлона приподняла ему голову, поднесла ко рту горлышко фляги, и на этот раз он сам жадно поймал его губами.

Потом наступило полное затмение. Мрак, вновь поглотивший сознание Ахилла, был так густ и непрогляден, что в нем не осталось ни мыслей, ни памяти. Только глухая боль и тупые судороги лихорадки проникали сквозь него.

Он пришел в себя лишь на четвертые сутки. Открыв глаза, увидел над собой какой-то странный, будто живой потолок — он весь подрагивал и шевелился, колеблемый несильным ветром, временами в нем возникали просветы, в которые врывались тонкие пронзительные лучи солнца. Всмотревшись, Ахилл понял, что этот необычный свод состоит из каких-то очень больших листьев, прикрепленных тонкими прутьями к жердям, расходящимся круговым веером от центральной опоры.

«Листья пальмы! — понял троянец. — Какие они тут широкие… Кто-то мне рассказывал, что в этих краях часто кроют хижины пальмовыми листьями. Хирон? А может, и не он… Феникс? Фу, что с головой? Словно ямы какие-то, ничего не помню!»

Он лежал на спине, на тонком тюфяке, видимо набитом сухой травой, прикрытый каким-то тряпьем Головы была перевязана все тем же египетским платком. Головная боль притупилась, лишь шум в ушах еще ощущался, но стал слабее. Зато ныла спина и остро, почти невыносимо, болела левая нога — должно быть рана над коленом, которую он разбередил во время пути, теперь воспалилась. Приподняв голову, герой разглядел ногу — она была открыта, и он увидел, что рана перевязана грубым лоскутом ткани, но выше повязки нога опухла.

«А вот это совсем скверно!» — подумал Ахилл.

С трудом повернувшись на бок, он осмотрел хижинку, в которой лежал. Она была очень маленькая, совершенно ничем не обставленная, и стены ее, как и потолок, были сплетены из пальмовых листьев, скрепленных прутьями. Вдоль одной из стен стояли тыквенные сосуды и один глиняный горшок, явно египетской работы, а в углу были сложены несколько кусков такой же грубой сероватой ткани.

«Мы у них! — подумал он. — Мы добрались… Только вот как я сюда дошел? И где Авлона?»

В отверстии, которое служило входом в хижину, появилась в это время фигура в белом балахоне. Вошедший оказался юношей, почти мальчиком, лет шестнадцати. Он остановился на пороге и, заметив, что Ахилл привстал и смотрит в его сторону, сперва слегка попятился, но затем вновь сделал шаг вперед и, улыбаясь, поклонился. У него было забавное, очень круглое лицо, почти совершенно черное, однако с довольно правильными чертами — только губы были слишком полные и яркие, точно подведенные краской. Кроме балахона, юноша носил лишь широкий платок, забавно повязанный вокруг головы, да пестрое ожерелье из каких-то раскрашенных черепков. Его ноги были босы, правую украшал широкий медный браслет.

Вошедший, продолжая улыбаться, внес и осторожно поставил возле стены плетеную корзину с какими-то крупными красными плодами, похожими на отполированные камни, и небольшим кувшином. Потом он заговорил по-египетски, правда, очень коряво, однако вполне понятно:

— Здравствуй, большая светлый человек! Слава добрым духам, ты не умирай! Я неси еда и молоко. Моа говори — нужно пить, чтобы раны не боли. Молоко от верблюд — сильный молоко, харашо пить!

— Здравствуй, добрый человек! — ответил герой, в свою очередь, постаравшись улыбнуться и понимая, что это у него пока плохо получается. — Спасибо. Мое имя Ахилл. А как зовут тебя? И кто это Моа?

Мальчик весело затряс головой, и обнаружилось, что, кроме браслета, он носит еще медные серьги, заблестевшие его платком.

— Я зовут Эша. Сын Суры. Третий сын, плохой. Никому не надо столько сын. Женщина лучше — работай, детей рожай, а сын только ешь лепешка! Но я ходи с караваны, уже четыре раза ходи, знай язык людей с большой-большой река Хапи! А Моа — наша… — он запнулся, подбирая египетское слово, — как у египтяна большой царь, Моа — наша царь, только мы мало, и наша царь только наша. Но Моа сказать, чтобы тебе надо помогай, чтобы поправиться. Ты не враг, да?

Молодой человек кивнул:

— Не враг, конечно. С чего мне быть вам врагом? А Авлона? Где Авлона?

— О, Ав-ло-на! — Эша еще шире заулыбался, сверкая своими роскошными зубами и, высунувшись в проем, закричал: — Ав-ло-на-а!

Маленькая амазонка тут же появилась, подлетев к хижине со всех ног. Она завизжала от радости, увидав, что Ахилл очнулся, но тут же поняла, что радоваться рано: он был так слаб, что с трудом мог приподняться. Видно было, что и лихорадка его не отпустила: глаза болезненно блестели, окруженные темными кругами, губы были так же сухи и воспалены.

— Как мы дошли? — спросил Ахилл, когда девочка дала ему напиться молока из тыквенной чашки и сменила повязки на голове и на ноге (раны на спине и на плече затянулись и, хотя болели еще сильно, их уже не надо было перевязывать). — Я ничего не помню. Помню, что свалился возле самых скал. Не на себе же ты меня тащила…

— Я бы тебя не подняла! — силясь улыбнуться, сказала девочка. — Нет, ты сам шел, только был как в бреду. Мы нашли место, где склоны стали пологими, поднялись на плато, и здесь к нам вышли эти черные люди. Тебе опять стало очень плохо, и они помогли дойти до вот этой хижины. И ты целых четыре дня пролежал без памяти, в лихорадке. Еще дольше, чем тогда, в гробнице, когда лихорадка у тебя только началась. Я… Я боялась, что ты… что…