Ребенок - Евгения Кайдалова

Когда я внушаю Антону, что не могу больше существовать в четырех стенах, он не понимает, о чем идет речь: «Какие четыре стены? Мы что, не выбираемся на прогулку?» О да! Восхитительные прогулки по Воробьевым горам (время действия – май вскоре после нашего с ним примирения). Компания старых друзей человек в восемь. Антон с ребятами где-то впереди – пьют пиво и ржут, обсуждая некий казус на последнем зачете. Мы с Ильей и парой девчонок – сзади. Илье уже осточертело сидеть в «кенгуру», и он сам не понимает, чего ему надо: на землю или ко мне на руки. Попеременно я меняю места его дислокации, даю то попить, то баранку – поточить зубы, то срываю понравившийся одуванчик, с которого можно обдирать лепестки. В промежутках я усердно поддерживаю разговор с девчонками, которые, кажется, уже начали тяготиться обществом ребенка, но из вежливости меня не бросают. Я же чувствую себя так, как если бы мои щиколотки стискивали оковы: идти вроде можно, и даже неудобство терпимое, но до одури хочется сбросить их и побежать со всех ног. Однако за тем, чтобы я не вырвалась на свободу, зорко присматривает мой крошечный тюремщик: выбрав момент, когда я слегка расслабляюсь, он вдруг с натужным видом замирает на дорожке, и цвет его лица начинает красноречиво меняться. «Девочки, нам памперс пора поменять, вы идите вперед, мы вас догоним». Девчонки с облегчением убегают и присоединяются к остальной компании. Скоро я слышу, как в общий смех вплетаются высокие женские ноты. Веселье, молодость, свобода. Илья выжидательно смотрит на меня, на секунду ушедшую в раздумья и оторвавшуюся от своих обязанностей. Я покорно наклоняюсь и вытираю ему попу гигиенической салфеткой. Четыре стены, в которых я заперта, не исчезли, просто переместились следом за мной, и капли с фатальной неизбежностью стучат по голове.

Бывает (не хочу сгущать краски, добавлю светлую струю), что испытание становится чуть менее тяжелым. Илья с сосредоточенным видом делает «сад» из березовых веточек в снегу, Илья начинает самостоятельно ходить (очень забавно – судорожно растопырив локотки), Илья ложится спать с ободранным железным грузовиком под мышкой. Такое бывает, и, как любой нормальный человек, я готова этому улыбнуться. Но чувство радостной легкости, которое сопровождало меня всю предшествующую ребенку жизнь, давным-давно погребено под начавшей делиться яйцеклеткой. Иногда я задаюсь вопросом: с какой целью сейчас, в эпоху всеобщей контрацепции, люди сознательно отрекаются от прелести бытия и заводят детей? В силу насчитывающей миллионы лет традиции? Но человечество легко отказалось от традиции передвигаться на лошадях в пользу электричества, традицию собственноручно выпекать хлеб и приносить с охоты кабана похоронили супермаркеты, а самой стойкой из традиций – жить с мужем или женой до гробовой доски – придерживаются исключительно любители старины. Веками во главу угла человечеством ставилась задача упростить себе жизнь. Сегодня, в конце двадцатого века, мы имеем ее решение в максимально приближенной к идеалу форме, но у меня опять возникает вопрос: откуда в Петровском парке столько мамаш с колясками?

А вдруг люди получают от этого удовольствие? Возможно – я об этом читала и даже слышала. Безбрежное счастье материнства. Неописуемый восторг от созерцания этих ручек, ножек, пальчиков, попок с опрелостями и т. д. Твердое желание разбиться в лепешку (и размазать остатки по стенке) ради этого крошечного существа. Приблизительно такие чувства я должна была открыть в себе с появлением на свет Ильи. И с какой стати каждое утро в ответ на требовательное «Ма-ма-ма-ма-ма» на глаза у меня наворачиваются слезы, а на язык – вопрос: «За что?»

За что вместо свободы – рабская зависимость от его нужд и прихотей? Вместо встреч с друзьями и задушевных разговоров – чудом вырванные у ребенка и почти ни на что не годные клочки времени; вместо работы и сознания того, что делаешь свое дело в жизни, – гора немытых тарелок; вместо любви…

…Чего мне только стоила эта возможность – выбраться из дома с Антоном, без Ильи, да еще и на праздник! Во-первых, необходимость снова одалживаться у Марии Георгиевны. (Для тех, кто не считает это проблемой, предлагаю эксперимент: попробуйте подползти на брюхе к своему врагу, выходящему из «мерседеса», и попросить у него денег на пиво.) Во-вторых, генеральная уборка, какой свет не видывал, с протиранием пыли на шкафах и вылизыванием языком тех мест, куда не ступала нога человека. (Ерунда? Попробуйте проделать какую-нибудь тяжелую и важную работу одновременно с выполнением другой, не менее важной! Правда, уход за ребенком можно и не считать работой, но для меня он от этого легче не становится.) В-третьих, молоко. Мне всегда было трудно сцеживаться, еда для ребенка не желала идти из груди искусственным образом. Однако ночью, когда молока было вдвое больше, чем днем, организм великодушно отдавал мне излишки. Ложась спать, я поставила свой биологический будильник на два часа ночи и не прогадала: досидев до трех, я получила полную бутылочку молока – полтора кормления. Подъем в шесть утра и сидение до семи дали мне такой же результат. Я могла с легкой совестью оставлять Илью на целых девять часов, и, если бы не разбитая голова, утро было бы для меня солнечным. В-четвертых… Пожалуй, это действительно не проблема, это просто мучение – сознавать, что впервые за последний год ты имеешь возможность празднично одеться, но не иметь красивой одежды. Поношенные водолазки на каждый день, джинсы, забывшие, когда они были молодыми… Один более-менее симпатичный свитер (купленный в горах года полтора назад), но слишком жаркий для июньского дня. А я так давно не чувствовала себя женщиной! Антон отказывался понимать, почему я рыдала над грудой тряпья, но как было не отчаяться, если моя одежда напрямую говорила мне: при твоем образе жизни хорошо выглядеть совершенно не обязательно.

Я нашла в себе силы начисто смыть горе слезами, и к тому моменту, когда мы с Антоном стояли на перроне, чтобы ехать навстречу празднику, во мне не осталось ничего, кроме счастья – полного и полноценного счастья. Мне чудилось, что солнце пронизывает меня насквозь, лаская и грея каждый уголок души. Антон с улыбкой обнимал меня за талию, а я положила обе руки ему на грудь и, пристально вглядываясь в лицо, думала: неужели мои книжные сны сбылись и македонский полководец твердо взял меня за руку и вывел из заточения на простор жизни? У меня есть кусок свободы длиной в девять часов, меня ждет пир в загородном дворце… Чего еще желать, если уж сон стал явью?

…Когда в разгар праздника позвонила Мария Георгиевна, мне стало плохо, но я не удивилась: каким бы ни был чудным сон, пробуждение следует за ним неотвратимо. Когда Антон не уехал домой с дня рождения вместе со мной, мне снова стало плохо, но чувство, которое я испытала, вряд ли смахивало на обиду. Скорее, это было новое напоминание о том, что мы с Антоном хоть и попытались стать единым целым, но снова существуем в разных мирах. За одну и ту же минутную слабость я жестоко наказана бессрочным заточением, он же оставлен за воротами тюрьмы. Ненавидеть человека за то, что ему повезло? Смириться с несправедливостью суда?

Именно эти два вопроса вздымались у меня в голове, как пласты земной коры, всю обратную дорогу. Ожесточенные размышления позволили мне продержаться без слез часа полтора – вплоть до ухода из дома сдавшей мне ребенка Марии Георгиевны. Разрыдалась я лишь тогда, когда ходуном ходивший мозг утихомирился и вместо мыслей в нем всплыла старая картина: склон Чегета едет у меня под ногами, а Антон – где-то далеко, на безопасной трассе…

Как это ни смешно, все произошедшее было единственным запомнившимся мне событием лета; остальные июнь, июль и август погрязли в будничном однообразии, как, впрочем, и другие месяцы. Единственным, что изменялось в моей жизни, был Илья. Вспоминая лилового червячка с неподъемно тяжелой головой, которая крепилась к нему на тонкой шейке, я не уставала дивиться переменам: передо мной было буквально другое существо, которому не было чуждо ничто человеческое. Когда соседские девочки окружали прогулочную коляску с полуголым по случаю жары Ильей и начинали с ним сюсюкать, он кокетливо разваливался перед ними то так, то эдак и изображал на лице полное умиление. Он распахивал двери кухонных шкафчиков и хлопал ими всеми по очереди со все возрастающим восторгом. Он хохотал, когда у него из рук выскальзывала огромная пластиковая бутылка из-под пепси, и тут же снова хватал ее и тащил ко мне, подсознательно предвкушая момент, когда крохотные пальцы опять его подведут.

Он ничем не мог заниматься самостоятельно дольше пяти минут, а если Илью не было слышно минут десять, то я наверняка знала, что он ведет какую-нибудь деструктивную деятельность: выковыривает мягкий наполнитель из дырки в дверной обивке, двумя руками рвет на части возбуждающе хрустящие салфетки, сосредоточенно водит пальцем по рассыпанному по столу сахару. Разумные и полезные игры, которыми ребенок вполне мог бы заняться, чтобы хоть немного облегчить жизнь матери, не имели места никогда. Кубики, вместо того чтобы стать строительным материалом, использовались для перебирания, а потом – для расшвыривания. Мягкие игрушки вообще не имели успеха. Машинки разбирались на составные части, а если их материал не поддавался, то предавались забвению. Чтобы содержимое нашего дома осталось хотя бы в относительной сохранности, я старалась все время бодрствования Ильи занять прогулкой.