Ребенок - Евгения Кайдалова

Шаг за шагом пройдя по пути Инкиных мыслей, я понял ее замысел, но поверить в него не мог. В голове торчало глупое утверждение: «Она не может обмануть меня и использовать – мы же вместе стояли на вершине Эльбруса!»

– Антон!

Я дернулся, обернувшись на голос.

– Ты что, не слышишь?

Я услышал, как на тумбочке в коридоре разрывается телефон. Инка трубку не снимала: едва мы начали жить вместе, как я купил аппарат с определителем номера, чтобы она отвечала только на звонки своих подруг и наших общих знакомых. Пока что мы ни разу не прокололись.

Я шел к телефону, внушая себе, что я наверняка ошибся: мало ли какое выражение может на секунду появиться у человека на лице! Может быть, она подумала о тараканах, которые почему-то вдруг завелись у нас в квартире и которых надо потравить. Или я просто принял расползшееся по лицу удовольствие за гримасу…

– Алё!

– Антоша?

– Да?

– Антоша, ты что, меня не узнаешь?

Первая догадка была о том, что это коварная Анжелика выудила у ребят мой телефон. Вторая догадка оказалась точнее: я разговаривал с собственной матерью.

– Мама, извини, очень плохо слышно, голос совсем не твой.

На том конце провода тихо смеялись.

– Я смотрю, ты в Карелии слегка перекупался.

– Скорее, перегрелся.

– Антоша, а у нас для тебя сюрприз: мы возвращаемся через неделю. Запиши поскорее номер поезда и вагона.

Зачем-то я посмотрел на Инку – она улыбалась мне с неподдельной нежностью. С нежностью чистой воды…

XXI

Передо мной издевательски маячит один и тот же вопрос: а если бы у нас были деньги? Я говорю не о хлебе насущном, а о сумме, достаточной для того, чтобы чужими руками готовить, подавать на стол, перемывать горы посуды, развешивать белье для просушки, гладить, пылесосить, протирать пыль, мыть полы, раковину и унитаз, собирать разбросанные по всей квартире вещи и укладывать на полочки в шкафу, таскать сумки из магазина, менять ребенку описанную (и обкаканную) одежду, короче, заниматься всем тем, что в фантастических романах делают роботы, а в жизни – измотанные однообразием люди. Деньги на то, чтобы Илья каждый день мог оставаться с другим человеком – какой-нибудь славной бабушкой, которая лепила бы с ним на улице снежную бабу и водила хоровод, в то время как я жила бы одной жизнью с пейнтбольными шарами и компьютерными мышами. Спасло бы это наши отношения? Боюсь, что да.

Неужели все так просто? Мне страшно давать на это ответ. Я утешаю себя тем, что именно в трудностях близкий тебе человек и познается по-настоящему, но где та грань, за которой кончается трудность и начинается невыносимость? У каждого – свой болевой порог.

Всем известно о китайской пытке, при которой жертве через равные промежутки времени капают на голову по капле воды, но человек, через нее не прошедший, не может осознать, что в ней страшного. Не каленое железо и не «испанский сапожок», а люди сходят с ума. Обвиним их в недостаточной стойкости?

Антон, возможно, так и сделал бы – что касается понятий «больно» и «тяжело», то он понимает их в максимально упрощенном виде. Больно – когда расцарапали лицо. Тяжело – когда завтра экзамен, а о предмете знаешь только цвет учебника. А невыносимо – это когда я пытаюсь объяснить ему, что я не в состоянии так больше жить.

Когда я просыпаюсь, то устало мечтаю об одном и том же – о минуте тишины. Иногда, в самых смелых мечтах, эта минута растягивается до получаса… Я просыпаюсь, и меня никто не трогает. Несколько минут я лежу, улыбаясь зимнему утру, затем вскакиваю и весело бегу под душ, наслаждаясь его будоражащим горячим напором. Вытирая голову, выхожу на кухню и в ожидании, пока сварится кофе (неторопливо смолотый из зерен, с сахаром и корицей!), перелистываю любимую книгу. Это «Таис Афинская» Ивана Ефремова. Долго ли варится кофе? Но я за это время успеваю вдохнуть воздух Древней Греции и почувствовать себя прекрасной гетерой. Ну вот, кофе сварился – можно с удовольствием потягивать его и думать о том, какие великие дела ждут меня сегодня в офисе. А вечером мы с Антоном побродим по Воробьевым горам…

Вернемся в жизнь… «Ма-ма, ма-ма, ма-ма!!!» Да сколько можно, черт побери?! Неужели ни секунду нельзя посидеть в кровати самостоятельно? Голова совсем больная – как и всегда, недосып. «Ну здравствуй, здравствуй! (Стараюсь сдерживать мысленное: "Ох, как же ты меня достал!") Давай одеваться! Где маечка? А Бог ее знает. Здесь нет, там тоже нет… Стой, куда это ты удрал, стой, кому говорят! Надеваем маечку (Когда же ты наконец начнешь одеваться сам?), штанишки… Каждую ногу – в свою штанину, а не обе – в одну, понимаешь?! Теперь – тапочки, пойдем готовить завтрак». Ребенок тянет меня по направлению к ванной комнате. В чем дело? Ах да, забыли умыться! На фоне вечной усталости каждое лишнее действие (будь оно трижды правильным и разумным) вызывает всплеск внутреннего раздражения.

Я стою у плиты. Ребенок висит на моей ноге. Возможно, бывают дети, которые тихо занимаются в своем уголке игрушками, но я таких не видела. У Ильи есть одна большая ходящая и говорящая игрушка – это я. Когда я присаживаюсь за стол (не сажусь я никогда, только присаживаюсь, чтобы поминутно вскакивать), то становлюсь еще интереснее. Можно хватать еду с моей тарелки, хотя рядом стоит точно такая же, специально для Илюши; можно периодически виснуть сзади на моей шее (особенный восторг вызывает охватывающий меня вслед за этим судорожный кашель); можно собственноручно меня кормить, причем с такой быстротой, чтобы я не успевала прожевывать, а если я попробую возмутиться, можно закатить истерику и расшвырять еду по столу; можно заставить меня отвернуться от тарелки и комментировать действия подлетающих к окну снегирей.

«Ма-ма-ма-ма-ма!!!» – «Ну чего тебе?» – «Ы!» (палец указывает на кухонную полку) – «Печенья?» – «Ы!» – «Банан?» – «Ы!» (уже со слезами) – «Покажи где!» – «Ы-ы-ы!»…

Я захожу в туалет и закрываю задвижку. Ровно секунду спустя на дверь налетает град возмущенных ударов и душераздирающее «Ма-ма-ма-ма-ма!!!». Все время моего туалетного уединения этот вопль стоит в воздухе. Наконец, вся кипя, я отпираю дверь, жалея, что не могу точно так же открыть душу и дать ей проветриться от злости и раздражения. Красный от рева ребенок валится на пол и отказывается мириться.

Я останавливаю секундомер. И в первом, и во втором случае прошло по полчаса. Ничего страшного за это время, конечно, не произошло, просто я прикована к стене в одном и том же положении, а капли падают на голову. Прошло уже полтора года.

Утро в выходной ничем не отличается от утра в будний день. «Чего тебе, зайка? Помидор? На! Ах не такой? Сейчас получишь другой – длинненький, чтобы удобно было держать в руке. Что еще? Посолить? Пожалуйста!» (Заметьте, ребенок не произносит ни слова, только междометия, и о том, чего жаждет его душа, я вынуждена догадываться.) Помидор летит в угол, расплющиваясь об обои. Что не так? Похоже, надо было огурец…

– Привет, Анюта, сто лет тебя не слышала! Ой, сейчас, секундочку, ребенок на горшок просится – я ему только штаны сниму… У нас все ничего, о себе лучше расскажи, как там Волтер поживает? Не может быть! Слушай, а он… Извини, пожалуйста, я только ребенка с горшка сниму, сейчас, пять минут! Ну вот и все! Слушай, я прям никак не могу поверить… А у него своя квартира? Снимаете? Ну все равно классно! Так у тебя теперь московский телефон… Ой, подожди минуту! О Господи… Ты знаешь, я тут горшок не успела выплеснуть, а ребенок в него залез, сейчас я его отмою… Анют, ну я так за тебя рада! Я помню, как он на тебя смотрел, когда английские шутки рассказывал… Не смей рисовать на обоях!!! Ну займись ты чем-нибудь путным наконец! Вы венчаетесь? А ты разве крещеная? А, ну ради такого случая можно… Я бы тоже хотела, чтобы у меня было все красиво. Анют, извини, я тебе перезвоню! Он что-то так орет, не дай Бог, пальцы прищемил…

Капля за каплей. Дайте же мне хоть час передышки! Такое время наступает три раза в сутки, когда Илья укладывается спать. Но ночной сон – не в счет: я и сама на это время отключаюсь, а два дневных «окна» выходят на плиту, гладильную доску и пылесос. Ребенок – магазины – ребенок – духовка – ребенок – заляпанный линолеум на кухне – ребенок, ребенок, ребенок… Чтобы не мешать моим бесконечным делам, жизнь протекает где-то на расстоянии.

Когда я внушаю Антону, что не могу больше существовать в четырех стенах, он не понимает, о чем идет речь: «Какие четыре стены? Мы что, не выбираемся на прогулку?» О да! Восхитительные прогулки по Воробьевым горам (время действия – май вскоре после нашего с ним примирения). Компания старых друзей человек в восемь. Антон с ребятами где-то впереди – пьют пиво и ржут, обсуждая некий казус на последнем зачете. Мы с Ильей и парой девчонок – сзади. Илье уже осточертело сидеть в «кенгуру», и он сам не понимает, чего ему надо: на землю или ко мне на руки. Попеременно я меняю места его дислокации, даю то попить, то баранку – поточить зубы, то срываю понравившийся одуванчик, с которого можно обдирать лепестки. В промежутках я усердно поддерживаю разговор с девчонками, которые, кажется, уже начали тяготиться обществом ребенка, но из вежливости меня не бросают. Я же чувствую себя так, как если бы мои щиколотки стискивали оковы: идти вроде можно, и даже неудобство терпимое, но до одури хочется сбросить их и побежать со всех ног. Однако за тем, чтобы я не вырвалась на свободу, зорко присматривает мой крошечный тюремщик: выбрав момент, когда я слегка расслабляюсь, он вдруг с натужным видом замирает на дорожке, и цвет его лица начинает красноречиво меняться. «Девочки, нам памперс пора поменять, вы идите вперед, мы вас догоним». Девчонки с облегчением убегают и присоединяются к остальной компании. Скоро я слышу, как в общий смех вплетаются высокие женские ноты. Веселье, молодость, свобода. Илья выжидательно смотрит на меня, на секунду ушедшую в раздумья и оторвавшуюся от своих обязанностей. Я покорно наклоняюсь и вытираю ему попу гигиенической салфеткой. Четыре стены, в которых я заперта, не исчезли, просто переместились следом за мной, и капли с фатальной неизбежностью стучат по голове.