Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927 - Михаил Бахтин

Аморализм Ницше сочетает с культом воли, и в этом он близок Шопенгауэру. Шопенгауэр больше всего ценил в человеке волю — то металлическое, что существует в человеке рядом с разумом и чувством.

Индивидуализм, аморализм, волюнтаризм порождают культ жизни. Ницше обвинял современную ему культуру в боязни жизни, призывал к любви к жизни, какой бы она ни была. Ценна жизнь, та, что есть, а не та трансцендентность, которая выдумана религией. Вот те стороны учения Ницше, которые воспринял символизм. Следует сказать, что само учение Ницше гораздо глубже, глубже теми противоречиями, которые оно содержит{197}.

Символизм захватил всю Европу, но наиболее яркое выражение он получил во Франции, в Германии и в России.

Во Франции резкого кризиса символизма не было. Символизм там рассасывался постепенно и еще до войны 14-го года вылился в другие течения.

Первоначально французский символизм был только эстетическим учением. Слово поэтического языка понималось как иероглиф, заключающий в себе тайну. Пафос противопоставления слову прозаическому слова поэтического был и у романтиков. Они считали, что если в жизни слово адекватно выражает понятие, то в поэзии оно обогащается косвенными возможностями. Поэтическое слово вообще символично. Но если бы это было так, то не возникла бы особая школа символистов, разработавшая свои поэтические методы.

С точки зрения символистов, слово — лишь намек, который создает ассоциации. Но ассоциации никогда нельзя раскрыть до конца. Они ведут нас как лучи к какому-то несказанному солнцу, которое мы можем только предчувствовать. Здесь созвучие лежит за пределами реального совмещения. Поэтому поэзия символизма есть поэзия намеков. Таков первый этап символизма.

Затем наступил второй этап: поэт становится магом. Он уже не намекает на сущность явления, а прямо исповедует его.

Первый, ассоциативный символизм ищет символы повсюду, готов использовать символ в деталях житейского обихода. Поэт хочет намекать, а выбора для намеков он не знает: всякая символика хороша. Во втором периоде поэзия объявляется мистической. Ей предоставляется право выбирать лишь особые, немногие поэтические символы.

Что касается косвенных достижений символизма, то они очень велики. Во французской поэзии была принята эстетизация. Малейшее недопустимое, по их мнению, слово оскорбляло. (Это имело как положительную, так и отрицательную сторону.) Символисты сразу восстановили свободу слова, сделали слово свободным. То же они перенесли на ритмы, метры и жанры, вообще на форму. Появились малые формы. Одним из замечательнейших представителей малой формы является Метерлинк. Он создал миниатюрные драмы, построенные не столько на коллизии, сколько на символическом соотношении рядов и их противопоставлении{198}. То же замечается и в прозе. Конечно, говоря о косвенных достижениях символизма, нужно сказать, что многое сделали в этом отношении декаденты. Но у декадентов все новшества были направлены на эффект, на скандал; это были новшества ради новшеств, что никогда не прививается. У символистов же новшества нашли глубокие основания; они знали, что делают. Таков французский символизм и его эстетическая сторона.

В Германии символизм принял несколько другую форму, чем во Франции. Главные представители его — Стефан Георге, Райнер Мария Рильке, Рихард Демель и Гуго фон Гофмансталь.

Стефан Георге — одна из крупнейших культурных фигур современной Германии. В своем творчестве он типичный германец: эстетизм смешал с мировоззрением. Мировоззрение его очень туманно, но во всяком случае он символист второго типа: требует, чтобы символ осуществлялся во всех областях жизни, мысли и творчества.

В области языка и жанра Георге сделал также очень много. В немецком языке существительное всегда пишется с большой буквы, что создает известную окаменелость. Георге же считает, что грани между вещами не должно быть, что вещи должны проникать друг в друга. Поэтому он решил отказаться от правила правописания существительных и от ряда других грамматических правил. Талант Георге чрезвычайно велик, его новшества даны в очень продуманной форме и поэтому укоренились. Из Георге вышли современные экспрессионисты{199}.

Для Рильке характерно стремление к иератическому символизму. Поэтому он вернулся к средним векам и к Данте. Он гораздо сдержаннее Георге, но поэтические методы, мировоззрение, иера-тичность делают его представителем символизма.

Рихард Демель — другая разновидность немецкого символизма. Это уже поэт ницшеанского типа.

Гофмансталь обновил старые формы и создал новые.

Вот это — наиболее крупные немецкие символисты.

Нужно сказать, что в Германии Ницше играл гораздо меньшую роль, чем во Франции и в России. В России символизм сразу связал себя с Ницше. Влияние Георге очень слабо. Он оказал некоторое влияние лишь на Вяч. Иванова. И только в самое последнее время немецкое влияние опять возрождается.

Эпоха, когда впервые появились новые веянья в России — это вторая половина 80-х годов. Возникают два новых течения: символизм и марксизм. В марксизме выступало на первый план широкое приятие явлений культуры, даже таких, как духи, крахмальное белье, кабачки и т. п. Потом он ассимилировался, смешался с народничеством, тогда как вначале всецело отрицал его. В это время особо поражал в марксизме его глубокий оптимизм, который он внес, главным образом, в экономический механизм. Всему плохому марксисты просто радовались. Терпят голод, нищету, порабощение — очень хорошо: это способствует нарождению пролетариата. Оптимизм марксистов сокрушал аскетизм народников. Представителем таких марксистов теперь является их младший современник — Луначарский{200}. От современных марксистов он далек, и правительство вполне право, что недоверчиво к нему относится.

Сначала пути марксистов и символистов были общими, и, странный оптический обман, их тогда не различали.

Первыми поэтами-символистами были Брюсов, Бальмонт, Сологуб, Вячеслав Иванов и Андрей Белый{201}.

Валерий Брюсов

Брюсов — первый из русских символистов — стремился провести резкий разрыв со старой поэзией.

«Русские символисты». В этих первых своих сборниках Брюсов прежде всего шел на общественный скандал и действительно произвел большой фурор. При своем небольшом художественном значении эти сборники все же пробудили внимание русской мысли к западноевропейской поэзии. Брюсова бранили, но говорили: «Посмотрим, что это за Бодлер, о котором говорит этот дурак», — и раскрывали книгу.

«Chefs d'Оeuvre» («Шедевры»). Этот сборник, появившийся за «Русскими символистами», тоже был рассчитан на скандал. Конечно, этот шедевр был слаб, но своей цели достиг: он снова вызвал скандал и обратил внимание публики на западноевропейскую мысль. После выхода этого сборника в свет все журналы перед Брюсовым закрылись, и ему пришлось самому издавать свои книги. Впоследствии Брюсов считал это обстоятельство благотворным для себя: это избавило его от необходимости идти на компромиссы. Бальмонт выкидывал свои скандалы почище Брюсова, но это было тогда, когда символизм укрепил себя, и он знал, что скандала ждут, что скандалу будут аплодировать.

«Me cum esse». («Вот — это я» — слова Цезаря). Этот сборник был также рассчитан на скандал и также слаб. Но в нем уже начал отчетливо проявляться основной характер творчества Брюсова. Если раньше он колебался между эмоционально-лирическим Верленом и пластическим Бодлером, который был в большой мере парнасцем, то теперь Брюсову подсказывает чутье, что он ближе к классицизму, и он становится учеником «Парнаса». После издания «Me cum esse» Брюсова начинают печатать журналы. Его новый стиль не был столь резким и пришелся по зубам критикам.

«Tertia Vigilia» («Третья стража»), «Urbi et Orbi» («Городу и миру»), «Stephanos» («Венок»), «Зеркало теней», «Семь цветов радуги». В этих сборниках — произведения с глубоким художественным и поэтическим значением. В них Брюсов овладел своим, пластическим стилем. Но важно выяснить разницу между пластиками XVIII и первой половины XIX в.в. и парнасцами. Ясно, что между пластикой и образностью парнасцев и, тем более, пластического символизма и пластикой Пушкина и его современников — большая разница. Обычно указывалось, что Брюсов возобновитель Пушкина, но это, конечно, не так. Основным отличием Брюсова от классиков старого типа является любовь к оксюморону. Его образы сами по себе пластичны, но они не представляют целостной единой группы, а даются в двух планах. При этом резкие пластические грани взаимно стираются, проникают друг в друга, незаметными нюансами одна переходит в другую. Каждый план сам по себе пластичен, но от одного к другому мы переходим скачком. У Пушкина в единой действительности все умещается, все стянуто в единый план. В конце произведения создается единая, целостная картина, которая умещается в едином пространстве и охватывается единым взором. У Брюсова последний синтез — эмоциональный, а в слабых стихотворениях (в ранних и, как это ни странно, в самых поздних) различные планы объединяет логическая мысль.