Слова через край - Чезаре Дзаваттини

Той же ночью Сильвия открыла Карло, что она беременна.

— Я не знаю, кричать мне от радости или плакать…

Ребенок! Несомненно, это очень важное событие. Но неужели он появится на свет в этом крысятнике, этой сырой каморке, куда не проникает ни один луч солнца? Она даже намекнула на аборт. Все лучше, чем растить ребенка в нужде.

— Да уж, я ни за что не соглашусь пресмыкаться, чтобы получить возможность отправить его в горы или к морю, — сказал Карло.

Но он и не заметил, что уже начал пресмыкаться, приняв приглашение прийти поговорить с Мариани и его приближенными. И, обсуждая это ночью с Сильвией, сразу же начал создавать себе алиби. Сильвия, доверчиво склонив голову ему на грудь, внимательно его слушала. Карло говорил, что писатель должен подходить к жизни со своими собственными мерками, написанные страницы — это его знамя, и оно развевается под другим небом — более высоким и чистым, чем то, здешнее, под которым кипит злобная повседневная борьба.

— Разве справедливо писать стихи для того, чтобы потом читать их по ночам тебе одной? В моих стихах есть чувство природы, тайна жизни. В эпоху, когда все неестественно и ясно до вульгарности, моя поэзия, само собой, — это «стихи против». Нет, я не потерял голову, я не утверждаю, что я великий поэт. Но мне нужен контакт с людьми, мне необходимо передать другим то, что я чувствую.

Она напрямик спросила:

— Значит, ты примешь эту работу в газете?

— Завтра видно будет, — ответил он. — Утро вечера мудренее.

Но решение он уже принял.

Быть может, именно в ту ночь Сильвия впервые ощутила (хотя не придала этому значения) что-то неуловимое, не поддающееся определению, какую-то перемену в Карло? Теперь она вновь, будто на мовиоле, прокручивает ту сцену и, слыша его голос, улавливает тайный смысл слов, чувствует в нем ложь, лицемерие, первую червоточину честолюбия, скорее даже, тщеславия.

И сразу же Сильвия по ассоциации воскрешает в памяти вечер, когда они отправились на вокзал Термини проводить наконец-то уезжавшего Акилле. В руках у него был небольшой чемоданчик.

— Я еду во Францию.

Он даже толком не знал, что будет там делать. По ее животу уже было заметно, что она ждет ребенка.

— Если б Сильвия не была беременна, мы бы тоже уехали, — говорил Карло.

Это была ложь, и Акилле посмотрел на него так, словно все понял. Теперь, вспоминая этот взгляд, она содрогается, ощущая себя сообщницей во лжи своего мужа. Когда поезд уже трогался, они сказали Акилле, что, если он не против, им хотелось бы назвать ребенка в его честь.

Девятилетний Акилле влетает домой стремительно, как камень, пущенный из рогатки, — красный, потный, грязный, он играл с товарищами во дворе и теперь прерывает экскурс матери в прошлое. Сильвия и сама рада избавиться от неотвязных мыслей. Она сажает сына в ванну, намыливает, по-матерински восхищается его стройностью, поддразнивает, а он, хохоча, увертывается, и Сильвия чуть не падает в ванну.

Потом она обряжает его в форму «балиллы»[6], потому что ему надо идти в школу: сегодня все дети Италии должны слушать речь дуче; она просит Акилле не слишком задерживаться, не играть на улице и поскорей возвращаться домой.

После ухода Акилле Сильвия идет на кухню готовить сладкое для гостей и вдруг слышит удары молотка: это начал работу каменщик, мужчина лет сорока; он должен пробить дверь, которая соединит их квартиру с соседней, недавно купленной ими, чтобы расширить жилье.

Катерина, служанка родом из Фриули, помогая Сильвии испечь бисквитный торт, сообщает ей, что забеременела.

— Он был карабинер, — говорит она, — теперь его перевели служить куда-то далеко.

Но Сильвия слишком занята своими проблемами и ограничивается тем, что, не вникая в суть, несколькими торопливыми фразами выражает ей свое женское участие.

«С каких пор я ненавижу своего мужа?» — вот вопрос, который неотступно ее преследует.

…Торжественный день их первого переезда. Конечно, это был не дворец, но теперь у них появилась вторая комнатка — для Акилле и большая стена — вся целиком для книг.

Они потели и надрывались, как грузчики, и это их очень забавляло. Потом пришли близкие друзья отпраздновать новоселье, а также помочь им перенести мебель, достать из ящиков книги, расставить их на грубо сколоченных полках.

Чезаре Маэс швырял, заставляя ловить на лету, книги — Данте, Сократа, — называл их сводниками и лгунами, раскрывал наугад то одну, то другую книжку, вычитывал какую-нибудь фразу и ухмылялся:

— На кой это все надо? Написанные фразы стоят еще меньше, чем произнесенные. В жизни командует тот, кто сильнее, а мы все подчиняемся, разве что у нас книжка в руке.

А потом:

— С Данте и Сократом или без них, все равно через пару лет у вас будет собственная квартира во весь этаж и прислуга.

Оставшись одни, Карло и Сильвия ощущают в душе какое-то смятение. Они смотрят из окна на ночной Рим. Сказочное зрелище. Колизей, Виминал. Вдруг Сильвия непроизвольно спрашивает:

— Карло, ты доволен собой?

Карло отвечает не сразу:

— Я — художник, со всеми достоинствами художника, но, понятное дело, и со всеми недостатками, слабостями…

Сильвия воспользовалась этой атмосферой игры:

— В таком случае скажи мне, каковы же твои недостатки, слабости… А я тебе скажу про свои.

Карло принялся искренне критиковать себя, словно исповедовался, но тем временем начал раздевать ее. Она же как будто этого не замечала, так пристально смотрела ему в глаза. Сперва Карло признал некоторую свою непоследовательность, измену идеалам, но это представлялось пустяком по сравнению с тем, как ужасно ведут себя другие. Он считает, что вся страна изо дня в день разыгрывает комедию: все хотят скорее кем-то казаться, чем быть на самом деле.

— Все лгут, каждый в своей сфере. Все перелагают собственную ответственность на плечи вождя. Не исключено, что это плохо кончится, но мы-то с тобой спасемся. Мы имеем право и должны спастись. Если только мы будем вместе, будем одним целым, дорогая! Свою силу я черпаю из союза с тобой. Когда я выхожу из дома и иду в это волчье логово, смелость придаешь мне ты, и я не боюсь встретиться с этими волками.

И опять Карло своими словами увлек Сильвию, а заодно и самого себя, в который раз уже он окупается в объятия жены и тонет в них.

Умелое и тщательное приготовление бисквита продолжается и чередуется с воспоминаниями, в которых Сильвия все более безжалостна к мужу.

…Официальный прием в роскошной гостиной. Карло и она впервые оказались в столь импозантном кругу: там были всякие знаменитости, даже какой-то кардинал, увитый шелками и всеобщим почтением и казавшийся прямо-таки огромным.

Карло пришел туда, чтобы получить премию. Премии был удостоен сборник его стихов. Газета, где он работал, много о них писала. Теперь Карло представилась возможность, как он мечтал, завоевать читателей. Все его поздравляли. И больше всех Вирджентиии. Тот, кого они видели сквозь стеклянную дверь в то утро, когда были приглашены в редакцию газеты. Могущественный, циничный и к тому же красивый мужчина. Он сразу же, одним взглядом, берет на прицел Сильвию, тем временем объясняя Карло (он явно ему протежирует), что тот должен постараться завоевать симпатию кардинала, ибо кардинал — решающая сила в механизме их газеты. Он намекает, что Мариаии уже староват, а Муссолини предпочитает молодых. Он его представляет кардиналу, и Сильвия как сейчас видит своего Карло, рассыпающегося в поклонах: с каким-то злобным наслаждением она вновь и вновь воскрешает в памяти ту сцену. Карло вовсе не устыдился своего раболепия, и даже не попытался скрыть его от жены, «потому что уже был уверен в моем соучастии». Сильвия вспоминает фразу, записанную тогда в дневник, которому она уже поверяла свои многочисленные секреты.

Однажды ночью Карло неожиданно признался Сильвии, что в нем происходит нечто новое. Он уверовал в бога!

«Все вокруг нас рушится, — сказал он. — Все кругом прогнило до основания. Вчера я написал статью про Муссолини. Панегирик. А ведь я его не уважаю. От некоторых его жестов, слов меня просто тошнит. — И Карло привел ей трескучие цитаты из речей дуче. — Но в руках у него власть. Нелепо думать, что ее можно у него отнять. Созданная им сеть взаимных интересов невероятно широка и прочна на удивление. Мы переживаем трагедию собственного бессилия. Я почувствовал, что сущность этой драмы в том, что диалог с другими людьми уже невозможен. Наш собеседник — там, высоко в небе!»

Сильвии захотелось ему сказать: «А я, наверно, уже утратила веру». Но вместо того она произнесла какую-то банальную фразу, что-то вроде: «Если ты тверд в своей вере, то это очень важное событие в твоей жизни».

И Карло ответил ей объятием, в котором вновь была просьба о соучастии. Оба долго лежали с открытыми глазами, не говоря ни слова.