Слова через край - Чезаре Дзаваттини

Сильвия входит в здание редакции и в длинных коридорах сталкивается с главным редактором Мариани.

Мариани бредет к выходу, он в шляпе, с раскрытым, туго набитым бумагами портфелем под мышкой. Лицо у него землисто-серое.

— Пришли отпраздновать приятное событие?

Сильвия непонимающе глядит на него. А Мариани с поклоном и саркастическим смешком удаляется по коридору.

Сильвия входит в типографию, ее оглушает гул машин. Карло там, в глубине цеха, стоит в окружении коллег и рабочих, которые, очевидно, его поздравляют. В руках у них бокалы с шампанским. Карло заканчивает коротенькую речь словами, что назначение ответственным редактором удивило его и даже чуть испугало. Совпадение этого события с предстоящей речью Муссолини накладывает на него серьезнейшую ответственность. Он выражает благодарность Мариани, своему учителю и другу, которому все мы многим обязаны. А теперь, друзья, за работу! Аплодисменты, все занимают свои рабочие места, на наборном столе — пробные оттиски заголовков для экстренного выпуска газеты. Выпуска, который сообщит о начале войны. Слово «война» набрано на оттисках разными шрифтами, один — огромный, чуть не во всю полосу. «Итальянский народ вступает в войну!» Сильвия решает было уйти, боится, что помешала, но кто-то уже заметил ее. Карло спрашивает, от кого она узнала о назначении, ведь эта новость стала известна всего лишь час назад, удивив больше всех его самого.

Все вокруг улыбаются ей, кто-то даже вновь начинает аплодировать. Сильвия признается, что сама толком не знает, зачем пришла, возможно, почувствовала необходимость окончательно загладить то столкновение, что недавно произошло между ними. Его распирает от самодовольства, он целует ее на прощание… В это время к ней подходят Чезаре и другие коллеги мужа, поздравляют. Сильвия краснеет и, заикаясь от волнения, бормочет, не обращаясь ни к кому в отдельности:

— До свидания, до вечера, сегодня у нас на террасе…

Ей представляют молодого журналиста Антонио — новичка, совсем недавно приехавшего из провинции. Он красивый парень, но робок и смотрит на Сильвию с немым восхищением.

Потом Чезаре ведет ее сквозь лабиринт линотипов, мерный, убаюкивающий шум которых подобен морскому прибою. Спускаясь по лестнице, он неожиданно пытается ее поцеловать. Она его отталкивает. Чезаре разражается резким, язвительным смехом:

— Я вас понимаю. Нельзя наставлять рога ответственному редактору самой влиятельной в Риме газеты.

Сильвия возвратилась домой, снова надела халат, вынула свой дневник, словно желая испытать себя. Она пишет долго. Пишет, что помирилась с мужем, признает, что она экзальтированная, неприкаянная женщина, которую одолевают призраки. Все пишет и пишет — и вдруг останавливается. Губы ее дрожат, словно она сейчас разразится рыданиями. В отчаянии она принимается яростно зачеркивать только что написанное. Это неправда, неправда!

Потом пытается взять себя в руки: ее зовет Катерина, пора посмотреть, испекся ли торт. Сильвия идет на кухню, торт готов, только пригорел немножко с одного бока. Катерина замечает, что на Сильвии лица нет, что голос ее дрожит. Но не осмеливается ни о чем спросить. Сильвия велит ей сходить вниз, в лавку, и купить прохладительных напитков и минеральной воды для сегодняшнего вечера.

В коридоре Сильвия сталкивается с каменщиком; он работает по пояс голым. Каменщика словно током ударило, когда она пронеслась мимо как чудесное видение — в развевающемся халате, открывшем стройные ноги.

Она замечает его взгляд, но и не думает прикрыть наготу.

Возвратись в комнату, Сильвия закрывает дверь. Но не плотно, оставляет (случайно или нет?) узкую щелку.

Сквозь дверную щель проникает тонкий солнечный лучик вместе с причудливо извивающейся струйкой дыма от сигареты, которую курит там, в двух шагах от нее, этот мужчина. Сильвии даже кажется, что она ощущает его дыхание. Стук молотка смолкает. На мгновение наступает очень напряженная тишина. Сильвия тянется к ручке двери. Сейчас она ее откроет? Поколебавшись секунду, она тихо закрывает дверь. Затем бросается на постель, чувствуя себя более одинокой, чем когда бы то ни было. За дверью по-прежнему тихо.

Сильвия вновь предается игре воображения: «Если бы я изменила Карло, то с кем бы я это сделала?»

Удары молотка возобновились и звучат аккомпанементом ее фантазиям. Появляются и исчезают — то на стадионе, то в автобусе, то ночью, то днем — лица знакомые и незнакомые. Лицо встреченного утром юноши — «высокого, потрясающего блондина». Она видит себя в его объятиях на том самом пляже, который был раем — ее и Карло. Она говорит юноше о своем мучительном стремлении к добру, моральной цельности, о желании воскресить те мечты, которые заронил ей в душу Карло, и неожиданно лицо незнакомца превращается в лицо Акилле — человека, сохранившего верность своим идеалам. И она горячо его обнимает, говорит, что готова с ним бежать сама не знает куда.

Теперь в ушах у нее назойливо звучит насмешливый голос Чезаре: «Что притягивает тебя в Карло? Его порядочность? Его смелость? Его нравственная стойкость?» Сильвия вновь переживает недавнюю сцену на лестнице и, не щадя себя, продолжает, развивает ее.

Чезаре ее оскорбляет, бьет, обращается с ней как с уличной девкой; она сама вкладывает в уста Чезаре обличающие слива: «Ты никогда не наберешься храбрости сказать мужу то, что о нем думаешь, ты состаришься рядом с ним, всю жизнь чередуя гримасы отвращения со стонами сладострастья».

Пришел черед и того молодого журналиста, с которым ее только что познакомили в редакции и которого она воображает своим любовником. Отдаваясь ему, она умоляет его подумать о своем спасении, не идти по стопам ее мужа, вернуться к себе в родной городок.

Но неожиданно ее фантазии прерывает оглушительный вопль, несущийся из радиоприемника. В эту минуту на балконе площади Венеции появился дуче. Сильвия скатывается с постели, бежит в столовую, где из приемника рвутся восторженные приветствия, хор голосов, скандирующих: «Ду-че, ду-че!» Каменщик уже тут как тут, слушает радио.

Шум толпы мало-помалу слабеет и наконец стихает совсем. Три-четыре долгие секунды мертвой тишины. Все вокруг застыли словно подвешенные в воздухе, даже вещи. И вот грохочет уверенный всепроникающий голос Муссолини: это война!

Сильвия и каменщик глядят друг на друга. Каменщик говорит:

— Синьора, Я пошел домой.

И уходит. Она слышит, как захлопывается за ним дверь.

Сильвия машинально идет на кухню, садится в уголке, словно раздавленная обрушившимся на нее событием. За окном — небо, облака, летающие над террасой птицы. Так же машинально она встает, счищает ножом с торта чуть подгоревшую корочку.

Снаружи доносятся голоса, комментирующие услышанное по радио. Это две-три женщины на соседнем балконе. Голоса людей, которые ничего не понимают, только повторяют готовые фразы. В них нет ощущения трагедии. Они верят в победу, в Муссолини, верят, что все скоро кончится; одна из женщин говорит, что у нее, по счастью, нет сыновей. Они толкуют о затемнениях, о карточках, которые скоро введут на хлеб, о немцах, уже подступивших вплотную к Парижу.

Неожиданно раздается стук открывающейся двери. Входит Катерина, нагруженная разнокалиберными бутылками. На лице у нее тревога.

— Вы слышали? — Она обращается к хозяйке, словно надеясь получить отрицательный ответ. Потом говорит: — Если бы я не была беременна, то не расстраивалась бы так. Но теперь я даже не могу вернуться к себе в деревню. Родители меня выгонят.

И бросается в объятия Сильвии. Так, обнявшись, они стоят с минуту — две несчастные женщины, которых объединили такие разные и такие одинаковые горести.

Сильвия вдруг вспоминает о сыне.

Где Акилле?

Акилле прибегает запыхавшийся, радостный. Он мчался бегом от самой школы, чтобы войти и сразу же торжествующе объявить, что началась война. Мать порывисто прижимает его к груди, потом спрашивает, написал ли он письмо дедушке и бабушке. Акилле не задумываясь отвечает: да, написал. Но Катерина тут же выводит его на чистую воду.

— Он и не думал писать, синьора.

Лицо Сильвии омрачается.

— Почему ты солгал?

Это детская ложь, но Сильвии в этот момент она кажется чем-то ужасным.

— Ты сказал неправду, — говорит она сыну. Она едва сдерживается, чтобы его не ударить. — Никогда, никогда не лги!

Акилле изумлен этим бурным натиском и ошеломленно глядит на мать.

Тогда Сильвию охватывает раскаяние, она видит всю его непосредственность и, чуть ли не умоляя, внушает ему: если он не хочет, чтобы она умерла, то никогда больше не должен говорить неправду. Иначе все, что ты скрываешь, сгниет у тебя внутри, и ты станешь некрасивым, состаришься раньше времени, и вся жизнь пойдет у тебя наперекос. Она обнимает сына, словно желая защитить от опасности: не дай бог, если он вырастет таким, как отец.