Безгрешность - Джонатан Франзен

Да, это опять я. Вспомнила о тебе, застав сейчас Лейлу с сигаретой позади дома, и затосковала. Я все время по тебе тоскую. Я знаю: я только и делаю, что предаю людей. Но не могу перестать хотеть, чтобы ты дала мне еще один шанс.

Да, она знала, что на нетрезвую голову письма лучше не писать, – и все же нажала “Отправить”.

Ее проблема состояла в том, что это была правда: она только и делала, что предавала людей. Почти сразу после того, как у нее появился электронный адрес в “Денвер индепендент” и она щелкнула по приложению, полученному от Андреаса, она пожалела об этом. Стройная музыка, которой она не смогла услышать в Боливии, в Денвере зазвучала сразу же. Другие практиканты были обычные молодые люди – не богини и не вундеркинды. Репортеры и редакторы были люди негладкие и саркастичные, разделение труда осуществлялось нейтрально в отношении пола, рабочая атмосфера была серьезной и профессиональной, но нисколько не “классной” и не “крутой”. Хотя Андреас, притязая на сочувствие, которое испытываешь к париям, любил говорить практикантам, что на организатора утечек ополчаются все, Проект был слишком крутым и знаменитым, чтобы ассоциироваться с париями. Журналисты – вот кто настоящие парии. Как ни подчеркивались скромность Андреаса в личных расходах и безгрешная чистота его миссии, Пип больше импонировало журналистское существование: стесненность в средствах, алименты и ипотечные платежи, сэндвичи за четыре доллара в перерыве на ланч – все это напоминало Пип ее мать и их кое-как перебивающихся соседей в Фелтоне. За шесть часов в ДИ она почувствовала себя в большей степени дома, чем за шесть месяцев в Лос-Вольканес.

И Лейла: милая физически и душевно, заботливая по-матерински и вместе с тем по-сестрински, не удушающе, журналистка с Пулитцеровской премией в активе, чья личная жизнь была еще страннее, чем у Пип. И Том: серьезный в работе, но недотепа в быту, безразличный к чьему-либо мнению о том, что он сказал или как он выглядит, Том, сдержанный и ироничный в такой же мере, в какой Андреас был склонен вторгаться и доминировать, Том, чья преданность Лейле была тем очевидней, что он молчал о ней. Пип полюбила их обоих, и когда они предложили поселиться у них, она почувствовала, что после полосы ограничений, скверных решений и общей неэффективности получила наконец капитальную передышку.

Что заставило ее еще тяжелей переживать то, что она внедрила в компьютерную систему ДИ шпионскую программу, прикинулась, будто сама добыла фотографии с боеголовкой, которые на самом деле получила от Андреаса, и солгала Тому и Лейле еще с десяток раз. Вранье помельче ей удалось затушевать без чрезмерного вреда или смущения, но крупная ложь – как, по всей видимости, и программа-шпион – оставалась, где была. А теперь Лейла злится на нее, у Тома вдруг появилась какая-то неловкость в общении с ней; вместе взятые, эти две перемены вызвали в ней опасение: хотя она слишком уважала Тома, чтобы флиртовать с ним или нарушать, как она умеет, дистанцию, диктуемую авторитетом, может быть, в нем зародились к ней какие-то романтические чувства? Позавчера он взял ее с собой на шикарный журналистский ужин, и, словно мало было того, что она пришла туда как его спутница, на обратном пути он дал слабину, стал задавать личные вопросы, был, желая ей спокойной ночи, явно бледен и с тех пор избегал ее.

А еще было электронное письмо, недавно полученное от Уиллоу. Полное мелких новостей, оно было на удивление сентиментальным, и сопровождало его селфи, которое Уиллоу сделала, стоя с Пип у амбара. Подпись могла бы гласить: “Альфа-особь и бета-особь”. Но ведь Уиллоу участвовала в фабрикации журналистского послужного списка Пип; разумеется, она знала, что единственный безопасный способ связи с ней для кого бы то ни было из Проекта – зашифрованное текстовое сообщение. Так почему же электронная почта, да еще с приложением? Пип как могла старалась забыть, что открыла его дома, пользуясь частным Wi-Fi Тома.

В свете всего этого ей впору было гордиться, что она выпила сегодня с практикантами только четыре “Маргариты”. Она столько лгала и напряжение в доме было таково, что потерять работу и снова оказаться на улице, профукав свою “капитальную передышку”, – это, похоже, было всего-навсего вопросом времени. И она знала, знала, что должна сделать. Предать Андреаса и все рассказать Тому и Лейле. Но разочаровать их – это было выше ее сил.

Своим молчанием она защищала убийцу, сумасшедшего, защищала человека, которому не доверяла. И тем не менее она не хотела терять с ним связь. Он подействовал на ее мозги, и теперь она получала нездоровое удовольствие, имея рычаг воздействия на его мозги: она знала его секреты и могла причинять ему беспокойство. Ей уже не напоминало о недоверии к нему его повседневное присутствие, и его могущество, слава и особый интерес к ней еще сильней теперь подогревали ее сексуальные фантазии. По некоторым важным эротическим показателям он набирал ноль баллов, но по другим зашкаливал.

Каждый вечер перед сном она посылала ему текстовое сообщение и не выключала телефон, пока не получала ответ. Она пришла к мысли, что лучше бы она отдалась ему, чем открыла приложение, которое он прислал, – открыть его было большей моральной капитуляцией. Почему, почему, почему она не легла с ним в постель, когда имела такую возможность? Отъезд из Боливии выглядел тем более прискорбным, что страх Андреаса перед Томом, как теперь выяснилось, был необоснованным. Внедрить шпионскую программу было ненужным и поистине тяжким грехом, которого она могла бы не совершать, если бы осталась с Андреасом и совершила более приятный грех.

Внедренного журналиста нет. Расследования нет.

Ты уверена?

Т. явно плохо к тебе относится. Но он даже не рассказал Л. про то, что произошло в Берлине.

Ты в этом абсолютно уверена?

Да. Поверь мне.

Что он сказал о Берлине?

Что познакомился там с тобой.

И все?

Да! Можешь завязать со своей паранойей.

Если бы это было так легко.

Ей приходилось бороться с искушением послать ему фотографию своего интимного места. Она была последней из череды женщин, остающихся ему верными. Деревянная ложка, несомненно, продолжала делать свое дело в ее мозгу.

Скрывать состояние своего мозга от Тома и Лейлы было нетрудно, но перемена в нем была причиной того, что из Боливии она сразу отправилась в Денвер, не заглядывая к матери. Мать могла быть пугающе чуткой к происходящему в ее душе. Едва Пип прилетела в Денвер, ей пришлось солгать матери по телефону.

– Пьюрити. Когда ты сказала мне, что не смогла в Боливии ничего узнать про отца, ты сказала неправду?

– Нет. Я всегда говорю тебе правду.

– Ты ничего про него не узнала?

– Нет.

– Тогда объясни, почему тебе понадобилось в Денвер.

– Я хочу освоить профессию журналиста.

– Но почему именно Денвер? Почему именно этот сетевой журнал? Почему ты не выбрала какое-нибудь место поближе к дому?

– Мама, мне сейчас необходимо какое-то время пожить одной. Когда ты станешь старше, я приеду, буду с тобой рядом. Потерпи хоть пару лет без меня.

– Тебя Андреас Вольф туда направил?

Пип секунду поколебалась.

– Нет, – сказала она. – Просто тут оказалось место практиканта, я на него подала, и меня взяли.

– Больше подобных вакансий не было во всей стране?

– Тебе просто потому этот вариант не нравится, что здесь другой часовой пояс.

– Пьюрити. Я еще раз тебя спрашиваю: ты мне говоришь правду?

– Да! Почему ты сомневаешься?

– Линда пустила меня за свой компьютер, и я зашла на сайт. Хотела увидеть своими глазами.

– И? Ты согласна, что это великолепный сайт? Здесь занимаются серьезными, масштабными журналистскими расследованиями.

– У меня есть ощущение, что ты скрываешь от меня то, чего не должна.

– Да нет же, не скрываю! В смысле – мне нечего скрывать!

Как ни чувствительна была ее мать к запахам, еще более острый нюх у нее был на моральные промахи. Она чуяла, что Пип делает в Денвере что-то не то, и Пип сердилась на нее за это. Она уже отказалась от близости с Андреасом из-за слов, произнесенных матерью. Чтобы соответствовать материнскому идеалу, она повела себя более нравственно, чем была обязана, и ей казалось, что за это она заслуживает похвалы, пусть даже мать ничего об этом не знала. У нее не было настроения выслушивать лекции.

Но мать с тех пор была постоянно не в духе. Не отвечала на телефонные послания, а потом, когда Пип до нее дозванивалась, – никаких радостных восклицаний, только вздохи, молчаливые паузы и односложные ответы на вопросы, которые Пип задавала из чувства долга. В итоге Пип вконец разозлилась и перестала звонить совсем. Даже не сказала матери, что переехала к Тому и Лейле. Некоторое время, живя с ними, она укреплялась в мысли, что, имей она таких родителей, вполне могла бы стать хорошо приспособленной, эффективно действующей личностью. Они уже так много для нее сделали, что поиски подлинного отца перестали быть настоятельной потребностью. Но, ловя себя на том, что предпочла бы их в качестве родителей, она испытывала жалость к матери, которая сейчас одна в Фелтоне и которая дала ей максимум возможного при столь скудных ресурсах. Своя жизнь казалась Пип сплошным предательством в отношении всех, кто был с ней связан. И теперь Том, похоже, к ней неравнодушен, что означает новое предательство – теперь по отношению к Лейле, предательство, которого Пип не хотела и над которым не властна. Все это делало ее еще более зависимой от вечерней переписки с Андреасом и от мастурбации, которой она часто занималась потом.