Клокотала Украина (с иллюстрациями) - Петро Панч

«Ярина, Ярина! — в сотый раз повторял про себя Кривонос. — А что, если это моя Ярина?» И перед ним в сиянии солнечного дня встает дивчина на горячем коне. Она что-то говорит, а очи пылают, гневом дышит лицо. «Казачка!» — и сердце его тоскливо сжалось в груди.

Может, легче стало бы, если б рассказать кому-нибудь, пожаловаться, но от одной такой мысли у него даже уши краснели. Кривонос, сколько ни думал, ума не мог приложить, откуда бы раздобыл ее Иеремия в походе. Да и жива ли она? А если Галю заподозрили, тогда эту Ярину надо немедленно убрать! Но сделать это можно было только через Саливона, который один держал связь со Стасем, а Саливон как приехал, так и слег. Вот уже месяц как трясет его лихорадка, совсем обессилел казак.

Максим Кривонос не находил себе места. Мария решила, что и он уже заболел, и стала его тоже поить каким-то мерзким зельем. И тут привезли письмо от Гайчуры. Грамоте Гайчура обучен не был и до этого все передавал на словах, потому Кривоноса это немало удивило. Но в пакете, перевязанном осокой, оказалось письмо гетмана Потоцкого, которое он посылал в Канев, а Гайчура, должно быть, перехватил.

Пан гетман писал:

«К его милости пану полковнику каневскому, милому нам и почитаемому! Как лежит на вашмости резиденция запорожская, поспешай, вашмость, чем скорее на Запорожье, дабы вашмость того бунтовщика разгромить мог. В помощь тому делу придать панов чигиринского и переяславского полковников приказываю, дабы все вашмости усердно старались, чтобы тот бунтовщик был живым пойман либо живьем порешен. На том должно вам выказать доблесть и попечение о Речи Посполитой. Ни на что вам не след взирать, рубить всех под корень. Будет у вас там, вашмости, двести драгун из Кодака, с коими того изменника побить должны...»

Кривонос опустил руку с письмом на стол и забарабанил пальцами. «Живым пойман или живьем порешен»... Та-ак, будет, значит, пиво всем на диво».

— Ну что там, казаче, еще слыхать?

Парубок оказался разговорчивей, рассказал про Гаврила Прелого, которого гетман Потоцкий посадил на кол, и о том, как они за это прикончили помещика.

— Мы с ним не нянчимся, как Лысенко.

— А что Лысенко?

— Кабы князь Вишневецкий отрубил кому из наших хлопцев голову, мы бы ему самому отрубили.

— А кому же это он отрубил?

— Говорят, дивчине какой-то и еще кому-то. Троим.

— Кому? — выпрямился, как тугая пружина, Кривонос и оглянулся на комнату, где лежал Саливон.

Но Саливон уже стоял в дверях и ловил каждое слово.

— Дивчина в покоях служила.

— Как звали? — взволнованно крикнул он.

— Не знаю. Слыхал, что наша. А хлопцы оба ляхи. Один, говорят, жолнер, а другой был канцеляристом.

Теперь парубка забросал вопросами уже Максим Кривонос: может, дивчину Галей звали? А жолнера не Стасем ли? А может, это все через Ярину? Последнее слово он произнес с такой силой, что парубок даже попятился. Ничего он больше не знал. Кривонос и Саливон вопросительно посмотрели друг на друга.

— Я поеду! — сказал наконец Саливон. — Не доеду — доползу.

— Если погубили Галю и Стася, то узнать, кто их выдал, — сказал, насупив брови. Кривонос.

— Я ее своими руками задушу, ту Ярину.

— Спешить теперь ни к чему, выдавать больше некого, а ты на себя в воду глянь: что с креста снятый. Завтра поедет Мартын и передаст Лысенко.

Кривонос рад был не задерживать, а наоборот, подгонять Саливона: может, он доведался бы, что за Ярина такая появилась в замке, но Саливон еще от ветра клонился, так был слаб.

На другой день Кривонос еще раз переспросил Мартына:

— Так ты хорошо понял насчет Ярины?

— Что тут понимать — на осину, и все!

— Но прежде надо разведать, расспросить.

— Коли захочет отвечать.

Чтоб не вызвать насмешливой улыбки, Кривонос не сказал Мартыну, как его мучит неизвестность, как он хочет узнать, что за дивчина, и, зная суровый Мартынов характер, тут же пожалел об этом. Однако возвращать его было уже поздно.

В тот же вечер Мартын вернулся назад и привел с собой еще второго конника. Встретил он его на шляху: чудной такой, спрашивает, где Кривоноса найти.

— Так, хлопче, легко выспросить дорогу и на виселицу.

— А ты откуда, казаче? — спросил Максим.

— Где был, там нету.

— А кто тебя послал?

— Морозенко. А вы вправду Кривонос?

— Не похож?

— Да вроде такой, как наш атаман говорил: нос кривой, очи страшные... Три дня ищу. Вот вам письмо, хотел на Низ, к самому Хмельницкому, так далеко и дороги не знаю. Да и перехватить бы могли: мы же перехватили. А божился, что путний боярин, письмоноша, мол, почту везу. А оно, видите, какая почта. Читайте. Тут такое, что и вам знать следует.

Письмо было написано на польском языке 2 апреля и начиналось довольно минорно:

«Тяжела, эта несчастная казацкая война». Дальше автор письма сообщал, что Хмельницкий заявил посланцам пана краковского, что на волость не вернется, пока не уйдет с Украины пан краковский с полковниками. И что кварцяному войску уже задолжали триста тысяч, жолнеры могут разбежаться... Кривонос все это только пробежал глазами. Но вот он стал читать медленнее.

«...Полки, расположенные в Наднепровщине: полк пана краковского в Черкассах, гетмана польного в Корсуни; в Мигрочизне по всем помещичьим поместьям коронного хорунжего; полк Черниховского в Каневе и в Богуславе. Сразу же после праздника идем на Запорожье сухим путем, а казацкое войско на челнах по Днепру. Сброда того там, на острове, не более 1500, как им перекрыли все дороги, дабы не сходились купно».

Кривонос нахмурил лоб.

— Какой у нас сегодня день?

— Вторник, — отозвалась из кухни Мария.

— Уже вторник? Вот, как бедному жениться, так и ночь коротка. Кому это письмо, оно без подписи и без обращения?

Но парубок не знал.

— Ну, тогда рассказывай, что за атаман такой Морозенко? Сколько вас, почему доселе не имел о вас вести?

— Потому — далеко. Мы аж в Черном лесу. Зимой и сотни не насчитать было, а сейчас и в тысячу не уложишь. Да вы разве не знаете нашего атамана? Он же из этих краев, вишняковский. Вас он знает.

— Это тот, что связанный через Псел удрал?

— Слышали? Он такой! Наш атаман! Но бедных не обижает, как вы тут.

— Что ты мелешь, казаче? Кого мы обижаем?

— Это ж ваши хлопцы? Вчера, рассказывали мне тут недалеко в селе, встретили на улице мельника, сняли с него кожух, шапку, а самого кинули в речку. Но мельник зацепился за терновый куст и повис; их атаман молодой, говорят, увидел и выстрелил, только не попал, а мельник, не будь дурак, прикинулся, что пуля его убила. Так и спасся... Через них и меня чуть не порешили. Обозлился там люд на казаков.

Чем дальше он говорил, тем крепче сжимались губы у Кривоноса. Из его казаков никто в эти дни не ходил в ту сторону. Кто же это тогда?

— Говоришь, казаки?

— Один — наверняка, а остальные — может, и нет. Только называют себя запорожцами.

— Завтра сам проверю, что-то тут не так. А ты, казаче, передай своему атаману — пускай теперь же выходит из лесу на села и громит панов всех подряд, что римокатоликов, то и православных. Все они не нашей веры, как говорит Гайчура. Чем больше нагонит страху, тем крепче свяжет части коронного войска, а это как раз и нужно Хмельницкому, пока он собирает народ.

— Наш атаман умеет залить панам сала за шкуру. Все хочет с Вишневецким встретиться, с князем.

— Полагаю, что вскоре встретится. Благодари атамана за письмо — очень важное. Завтра, Мартын, отвезешь письмо к Хмельницкому.

— А на Лубны?

— Поедет твой братан, а ты, Онисько, собирайся к Гайчуре. И по селам проедете. Хватит, скажите, сеять да косить, хватит, скажите, своей кровью комаров кормить! Пойдем, скажите, батьку Хмельницкому помогать панов изгонять, будем с Москвой соединяться! Пускай подымаются за веру православную и золотые вольности наши, которые мы кровью заслужили! А на Хмеля положиться можно!

Оридорога слушал затаив дыхание, в старческих глазах стояли слезы, но он улыбался, а когда умолк Кривонос, Оридорога покачал седой головой и, взволнованный, сказал:

— И я пойду! Пойду от села до села с кобзою. Буду людей поднимать. На воле в неволе тяжелее, нежели в цепях. Спасибо тебе, Максим, может, и мне посчастливится встретить безглазую на колу либо на перекладине.

V

II

Семена вызвали к князю во дворец и приказали ждать в челядницкой. Неожиданно для себя в комнате он увидел Ярину. С тех пор как она в степи, у кургана, словно обласкала его влажными очами, он не переставал думать о дивчине, но, как ни старался, не мог с ней встретиться. От неожиданности у него даже дыхание захватило, глаза засветились радостью, на губах невольно заиграла улыбка, такая растерянная, что казалось, перед дивчиной стоит не казак, не раз смотревший в глаза смерти, а робкий мальчик.