Догоняя Птицу - Надежда Марковна Беленькая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но кое-какая тайна Лоту все-таки угнетала. Кое-что она носила в себе так долго, что оно, по сути не изменившись, обрастало воображаемыми подробностями, которые были ярче и отчетливее настоящих.
И вот как-то раз она не выдержала.
Это было в один из их с Птицей вечеров. В такие вечера, которые Лота по себя называла "нашими", они наконец-то оставались вдвоем, т.е. одни. Совсем одни. Без компании.
Можно даже сказать, это был семейный вечер. Лота читала, пристроившись с таким расчетом, чтобы кружок света падал на страницу книги. Птица сперва сидел на матрасе, что-то обдумывая и записывая в блокнот, потом встал и прикрыл дверь и даже запер ее на щеколду. И мир мгновенно сжался до размеров крошечной комнаты, переставая существовать за ее пределами.
Лупоглазая ночь таращилась в окошко зверем лесным: без интереса, без симпатии, но и без дурного умысла.
Присутствие Птицы чудесным образом отрезвляло мир, проясняя его и упрощая. Воск на тарелке делался просто расплывшейся свечкой. Ведьмина лестница - игрушечными бусами. Откуп на перекрестке - рассыпавшейся из карманов мелочью, в которой добавились размокшие леденцы.
Так бывало всегда, когда они с Птицей оставались вдвоем.
И вот, Птица опять завел свою песню. Его угнетала мысль о том, что он впустую теряет время. Работать на благо общества - вот в чем было его стремление и предназначение. Это он знал наверняка и знал всегда. Главное - найти подходящих людей. Он готов был обитать на дне, вращаться среди отбросов. Готов был воодушевлять и вдохновлять эти отбросы, социализировать, учить самоорганизовываться, выстраиваясь в новое гражданское общество. Отбросы - это ведь не так уж плохо. Это во всех отношениях удобный и интересный для эксперимента и жизненного опыта материал. Птица признался, что сам толком пока не знает, чем и как ему предстоит заниматься, и где было бы лучше и безупречнее себя проявить. Но пока что он был один. Абсолютно один. Дело в том, что серьезные люди не воспринимали патлатого юношу в штормовке и солдатских сапогах как ответственное лицо, которому можно доверить серьезное начинание и уж, тем более, благотворительную организацию и спонсорские деньги
Это был одним из привычных разговоров, против которых у Лоты существовало единственное средство - зажмурить глаза и заткнуть уши. Разумеется, то и другое фигурально.
Зато потом он вдруг без всякого перехода принялся рассказывать нечто такое, о чем ни разу не говорил прежде. Про родительскую квартиру в удаленном районе Питера, название которого тут же вылетело у Лоты из головы. Про судостроительный институт, куда он подался сразу после школы под давлением родителей. Про давление родителей. Тут уже Лота, конечно, не выдержала и включилась по-полной.
-А как же твои мама и папа? - спросила она. - Неужели они не ждут тебя?
-Ждут, - простодушно и светло ответствовал Птица, так что сразу стало очевидно, что не дождутся.
-А ты?
-Я давно уже сделал для себя выбор: их путь мне не подходит. Я выбираю другой, свой собственный. Я еще пока не знаю, что это за путь. Но он в любом случае пролегает очень далеко от их муравьиных тропок.
-Человек может идти своим путем, но разве это мешает иногда навещать близких?
-Еще как мешает! Каждая такая встреча - к счастью, теперь уже это все в прошлом - сплошное взаимное надувательство. Их бесит мой внешний вид, мой образ жизни. Да вообще все! А я категорически не приемлю их вид и их образ жизни. И прежде всего - монструозный социум, который все это генерирует, да так, что люди охотно хавают его отрыжку. Придумывают себе все новые и новые потребности и при этом вполне довольны собой.
-Но ведь это твоя семья, - пискнула Лота едва слышно.
-Семья - это институт подавления, - отрапортовал Птица, гася ее нетерпеливый порыв готовой формулой. - Так было, во всяком случае, до недавнего времени. А нового пока не изобрели.
-Не изобрели - не значит, что невозможно изобрести.
-Конечно, не значит, - ответил Птица неожиданно тепло и нежно.
Тут уж Лота совсем растаяла. Дело в том, что она старалась не задавать лишних вопросов. Повсюду в Птицыной душе произрастала такая сложность, что, задавая глупые вопросы, она рисковала заплутать в дремучих зарослях и уже не найти дороги назад. Но его случайные откровения - или проблески откровений, намеки на них - которые она столько дней старательнейшим образом собирала по крупице, словно приоткрывали некую тщательно спрятанную сущность Птицы, тоскующую по уюту и домашнему очагу. А это означало, что у Лоты есть надежда!
Пока они с Птицей сидели - или лежали - вдвоем, запершись в комнате, где-то за стеной, за тоненькой перегородкой басили, бубнили, хохотали, перебрасывались в картишки, переговаривались и переругивались их ребята. Тренькали на гитаре и пели что-нибудь заунывное или, наоборот, забавное, приводящее на память веселые воспоминания. Заваривали и гоняли травяные чаи. Заедали их пряниками и лежалыми баранками с просроченным вкусом, а чаще просто хлебом, скатанным в сероватые шарики.
Но голоса ребят, их смех, блямканье их гитары, доносились издалека - из гораздо более далекого, во всяком случае, далека, чем всего-навсего соседняя комната. Их слова не касались Лоты и не задевали ее, их песни ее не трогали: так было всякий раз, когда они с Птицей оставались одни.
Ночь тихонько постукивала в стекло с наружной стороны окна, барабанила мотыльками, просилась внутрь. Потом хлопнула посильнее - звякнуло стекло, кто-то неведомый и невидимый с раздраженным жужжанием отлетел прочь. Но тут же на смену ему прилетел ветер, и стекло напряглось, ойкнуло чуть слышно, сдерживая напор.
