Пришедшие с мечом - Екатерина Владимировна Глаголева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Двенадцатого декабря праздновали день рождения императора. Весь город был иллюминован, фельдмаршал давал обед в честь именинника. Когда пили за здоровье государя, раздался громоподобный пушечный залп; Кутузов объявил, что наши артиллеристы палят из отбитых у неприятеля орудий французским порохом. Встав и обратившись к собравшимся за столом генералам, Александр с чувством произнес: «Вы спасли не одну Россию, вы спасли Европу!» Генералы переглядывались со значением.
Вечером все гвардейские офицеры были приглашены к Кутузову на бал. Государь согласился явиться туда вместе с братом из уважения к старику, хотя прежде отказал в той же просьбе виленскому дворянству, сказав, что при нынешних обстоятельствах ни музыка, ни танцы не могут быть приятны. При входе в бальную залу фельдмаршал велел расстелить вместо ковров знамена, отбитые у неприятеля. Новую ленту с крестом он из тщеславия надел поверх мундира[54].
Улучив момент, когда рядом с Кутузовым никого не было, к нему семенящей походкой подошел Шишков. Адмирала крайне волновала мысль о том, что государь не намерен завершить войну там, где она началась, положив конец кровопролитию. Доро́гою Александр Семенович сказал как-то раз, что изрядно поколоченный Бонапарте к нам уж больше не сунется, а следовательно, его нужно оставить в покое – пусть с ним Европа разбирается, но царь отвечал ему на это, что теперь наш черед навести ответный визит в Париж. Может, Михайле Илларионовичу удастся его вразумить? Но Кутузов, выслушав взволнованного старика, отвечал ему со вздохом:
– Где там, друг мой! Я уже говорил ему: «Ваше Величество! Вы дали обет не класть оружия до той поры, пока хотя бы один неприятель остается в пределах Отечества нашего. Неприятель изгнан, пора положить оружие». Всякие доказательства ему приводил, но что ты будешь делать? Когда он никаких резонов против моих выставить не может, то подойдет ко мне, обнимет, поцелует – тут я всегда распла́чусь да с ним же и соглашусь.
Государь с цесаревичем уехали с бала, не оставшись на ужин. Курьер уже скакал в Петербург с высочайшим повелением генералу от инфантерии Барклаю-де-Толли явиться к армии, как только ему позволит здоровье, и принять командование у адмирала Чичагова.
* * *
«В главной квартире Вильно. 12 декабря 1812 года.
Божиею Милостью Мы, Император и Самодержец Всероссийский и проч., объявляем всенародно.
В настоящую с французами войну главная часть жителей в прежде бывших Польских, ныне же Российских областях и округах пребыли Нам верны; почему и разделяют со всеми Нашими верноподданными Нашу признательность и благоволение. Но другие различными образами навлекли на себя праведный Наш гнев: одни по вступлении неприятеля в пределы Нашей Империи, устрашась насилия и принуждения или мечтая спасти имущества свои от разорения и грабительства, вступали в налагаемые от него звания и должности; другие, которых число меньше, но преступление несравнимо больше, пристали, еще прежде нашествия на их земли, к стране чуждого для них пришельца и, подъемля вместе с ним оружие против Нас, восхотели лучше быть постыдными его рабами, нежели Нашими верноподданными. Сих последних долженствовал бы наказать меч правосудия; но видя излившийся на них гнев Божий, поразивший их вместе с теми, владычеству которых они вероломно покорились, и уступая вопиющему в Нас гласу милосердия и жалости, объявляем всемилостивейшее Наше общее и частное прощение, предав всё прошедшее вечному забвению и глубокому молчанию и запрещая впредь чинить какое-либо по делам сим притязание или взыскание, в полной уверенности, что сии отпадшие от нас почувствуют кротость сих с ними поступков и через два месяца от сего числа возвратятся в свои области. Когда же и после сего останется кто из них в службе наших неприятелей, не желая воспользоваться сею Нашею милостью, и продолжая и после прощения пребывать в том же преступлении, таковых, яко совершенных отступников, Россия не примет уже в свои недра, и все имущества их будут конфискованы. Пленные, взятые с оружием в руках, хотя не изъемлются из сего всеобщего прощения, но без нарушения справедливости не можем Мы последовать движениям Нашего сердца, доколе плен их не разрешится окончанием настоящей войны. Впрочем, и сии в свое время вступят в право сего Нашего всем и каждому прощения. Тако да участвует всяк во всеобщей радости о совершенном истреблении и разрушении сил всенародных врагов и да приносят с неугнетенным сердцем чистейшее Всевышнему благодарение! Между тем надеемся, что сие Наше чадолюбивое и по единому подвигу милосердия соделанное прощение приведет в чистосердечное раскаяние виновных и всем вообще областей сих жителям докажет, что они, яко народ издревле единоязычный и единоплеменный с россиянами, нигде и никогда не могут быть столь счастливы и безопасны, как в совершенном во едино тело слиянии с могущественною и великодушною Россиею.
Александр».
* * *
Неман переходили по льду, но в этот морозный день ярко светило солнце. В Гумбиннене[55] были еда и теплое жилье; гвардейцы вновь сплотились под своими знаменами; Нею удалось сохранить две с половиной тысячи пехотинцев, пять пушек и тысячу лошадей. Бертье раздавал маршруты движения восьми корпусам, направляемым в Торн, Мариенбург, Мариенвердер, Плоцк и Варшаву. Французская безлошадная кавалерия должна была занять позиции на Висле, в крайнем случае – отойти к Одеру, союзные войска – вернуться в Польшу, Вестфалию, Саксонию, Баварию и запастись лошадьми там. Связь с корпусом Макдональда была утрачена, однако к нему всё же послали наудачу курьера с приказом отходить к Неману для соединения с остальными. Мюрат считал, что до весны военных действий больше не будет: русские слишком измотаны, чтобы преследовать Великую армию.
В Инстербурге солдатам выдали со складов новенькое обмундирование, и маршал Мюрат устроил своей армии смотр на единственной городской площади. Приземистые домики вылупились окнами на марширующие полки. Отогревшись в немецких трактирах, солдаты шагали бодро, а после выяснилось, что из-за перепада температур многие отморозили себе носы и щеки, пришлось оттирать их снегом.
В Велау разбитую армию встретили сочувственно (правда, многие жители, принимавшие на постой горячечных больных, после тяжело заболели), но в большом и людном Кёнигсберге на французов смотрели с насмешкой, молодые прусские офицеры и вовсе держались с ними нагло. На берег Прегеля бежали больше трехсот генералов, покинувших своих солдат на произвол судьбы и подавших дурной пример своим офицерам! Местные госпитали нехотя согласились принять раненых и обмороженных, хотя занесенная больными мозговая
