Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
котором горело сквозной синевой море)».2 Здесь снова, как и в случае с гимном любви к Ване, Набоков спешит помочь герою, вручая ему шпаргалку с
упоительным, в скобках, описанием умиротворяющего ландшафта. Может
быть, Хрущов смягчится, поверит «Я»-Смурову? И тем более контрастно, нелепо и неуместно на этом фоне – «с угрозой в голосе» – звучит неумолимый
ответ Хрущова: табакерка незаменима, в ней была Ваня. Потеря табакерки, подсказывает вещий сон, означает окончательную потерю Вани.
Проснувшись наутро и обнаружив, что приближается весна (а начиналось
всё промозглой, дождливой осенью), повествователь, настроенный явно светло
и бодро, решает подвести итоги: «И задумался я над тем, как много произошло
за это время, – и сколько новых людей я узнал, и как увлекателен, как безна-дёжен сыск, моё стремление найти настоящего Смурова… Что скрывать: все
те люди, которых я встретил, – не живые существа, а только случайные зеркала для Смурова... Легко и совершенно безобидно, созданные лишь для моего
развлечения, движутся передо мой из света в тень жители и гости пятого дома
на Павлиньей улице».1
Произошло, действительно, многое: из объекта и жертвы чужих мнений-зеркал, герой, заслонившись щитом Смурова, принимавшего на себя удары жестокого опыта, подспудно вырастил в себе нового субъекта-«Я», от посторонних
мнений независимого, а природное своё соглядатайство обернувшего также и
вовне, на других. Ранее мучившее неусыпной рефлексией исключительно своего
носителя, теперь это свойство проявило себя как предпосылка творческого дара, вкупе с фантазией и эрудицией – и с несомненными сочувствием и поддержкой
автора – уже начавшее приносить первые литературные плоды: «По желанию
моему я ускоряю или, напротив, довожу до смешной медлительности движение
всех этих людей, группирую их по-разному, делаю из них разные узоры, осве-щаю их то снизу, то сбоку… Так, всё их бытие было для меня только экраном».2
1 Там же. С. 242.
2 Там же.
1 Там же. С. 242-243.
2 Там же. С. 243.
166
Это и есть теперешняя разновидность «бабочки Смурова» – и как же далека она от первоначального образца, застенчивого и впечатлительного, по
молодости неопытного Смурова, залетевшего в дом сестёр и трогательно
узнанного Евгенией Евгеньевной. С тех пор мимикрия изменила его – почти и
не узнать. Но ему предстоит ещё одно испытание, «самое важное для меня, самое ясное зеркало» – зеркало Вани: «И вот, в последний раз жизнь сделала
попытку мне доказать, что она действительно существует, тяжёлая и нежная, возбуждающая волнение и муку, с ослепительными возможностями счастья, со слезами, с тёплым ветром».3 Застав однажды Ваню одну на балконе, уже
привыкший заглушать свою любовь к ней представлением, что она, как и все
остальные – всего лишь плод его воображения, «Я», от первого лица, без стеснения обращается к ней особым «тончиком», специально выработанным для
такого рода дистанционного общения. Но вдохнув весенний воздух и вспомнив, что через неделю – Ванина свадьба, «вот тут-то я отяжелел, опять забыл
Смурова, забыл, что нужно беспечно говорить».4 Сообщение о смерти дяди
Паши, вместе с которым «умер самый счастливый, самый недолговечный образ Смурова», сорвало и так уже едва державшуюся маску.
В последующем пронзительном, душераздирающем описании объяснения
в любви «Я» к Ване, герой, оставшись без оберегающего средостения Смурова, не только впадает в пароксизм страсти и боли неразделённой любви, но и, присвоив весь арсенал выразительных средств своего автора, похоже, подставляет себя на его место. Это его, персонажа, острота восприятия, памяти, воображения – его шедевр! Да и весь роман – с самого начала и до близящегося
конца, – может быть, он только записан автором, который значится на облож-ке, а сочинён – тем, кто внутри её? Или они двойники?
Зеркало Вани оказалось очень благожелательным: в нём отразился «хороший, умный человек… В вас мне всё нравится... Даже ваше поэтическое воображение. Даже то, что вы иногда преувеличиваете. А, главное, ваша добро-та, – ведь вы очень добрый. И очень любите всех, и вообще вы такой смешной
и милый». Ваня уверена: «Я очень вас хорошо знаю, и всё вижу, и всё понимаю».1 Ванино зрение способно различить в Смурове поэтическое воображение и прощает ему склонность к преувеличениям, но глаза её близоруки, и потенциала его таланта (до зрелой реализации которого ещё далеко – он слишком ещё молод) она оценить не может. Да и не нужен он ей – ординарный Мухин вполне Ване подходит. Мы не знаем, какую книжку читала она на балконе, а «Я», «почувствовав, что сейчас разрыдаюсь, бросил с размаху об пол», 3 Там же.
4 Там же. С. 244.
1 Там же. С. 245-246.
167
но, судя по Ваниному вкусу, вряд ли это было что-то из лучших литературных
образцов.
Навсегда покинув Ваню, герой очень спешит: необходимо было вернуть
«чудную врачующую силу той определённой точки, к которой я стремился.
Это был единственный способ предотвратить несчастье: жизнь, тяжёлая и
жаркая, полная знакомого страданья, собиралась опять навалиться на меня, грубо опровергнуть мою призрачность. Страшно, когда явь вдруг оказывается
сном, но гораздо страшнее, когда то, что принимал за сон, лёгкий и безответственный, начинает вдруг остывать
