Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
идентичности взамен прежней, погибшей под ударами трости Кашмарина.
Стратегия, отметим, выстраданная и тем самым в значительной мере оправданная: оборонительная стена иномирия – необходимый тыл, из которого тем сме-лее можно производить разведку боем, не слишком опасаясь просчётов и неудач.
Тутошний, земной представитель «Я» героя – это уже совсем не тот робкий, с тепличными интеллигентскими понятиями юноша, у которого от «ясно-3 Там же. С. 209.
1 Там же. С. 211.
159
го взгляда» не по возрасту практичных детей дрожали руки. И здесь Набоков –
вдруг, неожиданно, и даже как-то искусственно, – куском коллажа, – вводит
раскавыченную цитату из собственного публицистического опуса «On Generalities» (1926): «Глупо искать закона, ещё глупее его найти… К счастью, закона
никакого нет…». И далее: излюбленные его сентенции о богине Клио и «дуре-истории», о роли случая и «ветвистости» жизни.2 С нового же абзаца: «Все эти
простые мысли – о зыбкости жизни – приходят мне на ум...» – оказывается, дерзкие и дорогие автору собственные философские обобщения он не пожалел
передарить преображённой ипостаси героя, полагая его, по-видимому, достойным этого (большая честь!), и тем самым поднимая его рейтинг и в глазах читателя. И это не пустое философствование: герой призывает читателя видеть
во всём его последующем рассказе лишь один из многих возможных вариантов его приключений: «…было так, а могло бы быть иначе». Вторя его логике, позволим себе вольность, добавим от себя: будь на месте Вани, девушки, в которую он влюбился, какая-нибудь другая – может быть, не с такими красивы-ми, но лучше видящими глазами – и состоялось бы его счастье: «У Вани глаза
были … несколько близоруки, точно их красота делала их не совсем пригод-ными для употребления».1
Дом, в который переехал наш герой, предоставляет ему человеческую среду, несколько более подходящую, чем раньше. Он и здесь будет, что называется, на обочине, он не войдёт органически в группу новых своих знакомых, но это
всё-таки не так демонстративно, как в семье, где он был гувернёром. «Надо
мной, в верхнем, надстроенном, этаже жили русские. Познакомил меня с ними
Вайншток... Ваню я отметил сразу, и сразу почувствовал сердцебиение...» – и
далее, представляя по очереди членов этой семьи и бывавших у них гостей, он
называет некоего Смурова, который – при втором чтении ни для кого не секрет
– это он сам. Отчуждённый от самого себя рассказчик переходит к самоописа-нию в третьем лице. Зазор между «Я» и Смуровым – призраком и его посмерт-ным воображением – даёт первому право не только на наблюдение, но и на «некоторые развлечения», и это, как мы увидим, поначалу развлечение Пигмалиона.
Первое «развлечение», которое позволяет себе «Я»-призрак: вместо круглой спины избиваемого на полу прежнего «Я» – гордо выгнутая грудь романтического героя Смурова. Действие приравнивается противодействию – чтобы
разогнуть, надо перегнуть. И воображение Пигмалиона-призрака не смогло
удержаться в принятых рамках образов подобных героев: приятной наружности –
у него бледное, тонкое лицо, умения прекрасно держаться, некоторого налёта
тайны, следов печали и опыта, спокойной, немного грустной улыбки, умения
2 Там же. С. 211-212.
1 Там же. С. 213.
160
говорить мало, но умно и уместно, – словом, всех тех черт, которых, казалось
бы, было достаточно, чтобы «он не мог сразу же не понравиться Ване, – именно этой благородной, загадочной скромностью, бледностью лба и узостью
рук… Кое-что … должно было непременно открыть чуткому наблюдателю, что Смуров принадлежит к лучшему петербургскому обществу».2
Творящее Смурова воображение на этом не останавливается. Слишком
тесным, неприменимым оказался в условиях эмиграции корсет понятий «лучшего петербургского общества» – в нём невозможно дышать, шнуровка режет.
Достойное противопоставление «круглой спине на полу» (что запомнилось со
«стеклянной ясностью»!) – это «музыкальное наслаждение в жужжании пуль –
или когда летишь карьером в атаку…». Вот теперь: «Да, очевидно, он – бывший офицер, смельчак, партнёр смерти, и только из скромности ничего не говорит о своих приключениях».3 Только так, противовесом разгулявшегося вовсю воображения, можно взять реванш за поруганную Кашмариным честь. И
как будто бы специально дразня «стеклянную ясность» памяти героя об этом
инциденте, тут же, вслед за его похвальбой о сладости жужжания пуль, следует рассказ Романа Богдановича о его «хорошем знакомом» Кашмарине, который «одного француза избил до полусмерти – из ревности». Бравада Смурова с
небрежной лихостью перемахивает и через это испытание: «Неужели избил? –
прервал Смуров с улыбкой. – Вот это здорово, люблю».1 Смуров безудержно
играет «образ молодого головореза, с железными нервами», и: «Он мне нравился, да, он мне нравился» – воображение его создателя пускается во все
тяжкие, потребность реабилитации после пережитого в прошлой жизни заводит его, похоже, рискованно далеко. Но пока: «Казалось, всё обстоит благополучно».2
До тех пор, пока так казалось, воображение «Я»-призрака, разогнавшись, тормозов не признавало – удары трости Кашмарина отзывались многократным
эхом и требовали всё новых доказательств компенсации нанесённого ущерба
посредством усиленного культивирования образа почти ницшеанского героя.
И когда представился случай, он появился – в захватывающем рассказе Смурова, адресованном, разумеется, Ване, – о том, как он спасся от смерти. Увы, Смуров был постыдно разоблачён Мухиным, женихом Вани, и хорошо ещё –
не в её присутствии. Скучный, прозаический Мухин заметил, что в Ялте вокзала нет, и рассказ, «чудесный мыльный пузырь, сизо-радужный», который не
мог не покорить Ваню, – «и вдруг нет его», лопнул. Мухину осталось невдомёк, зачем Смурову понадобилась эта «абракадабра», он неспособен оценить
2 Там же. С. 214-215.
3 Там же. С. 215.
