Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
картину анамнеза и развития у своего героя этого недуга. Деморализация, вы-званная инцидентом с Кашмариным, обрушила и так изрядно потревоженные
перипетиями эмиграции пласты исходной самоидентификации: молодой, одинокий, крайне чувствительный эмигрант, утративший свой былой – на родине –
4 Там же. С. 205-206.
1 Там же. С. 206.
2 Там же. С. 207.
3 Там же.
157
социальный статус, и теперь, «ничего в своём бытии не понимая», становится
свидетелем полного фиаско органичной для его происхождения и воспитания
системы ценностей. Против трости Кашмарина она бессмысленна и бессильна.
Ударами этой трости, да ещё на виду у невозмутимых детей, самооценка героя
была вколочена в сознание полного своего ничтожества, с жизнью несовмести-мого. «Мысль о смерти, так пугавшая меня некогда, была теперь близка и проста».4
В полной уверенности, что он застрелился, рассказчик, очнувшись, решает, что «после наступления смерти человеческая мысль продолжает жить по
инерции… Я всё помнил – имя, земную жизнь … и меня необыкновенно утешало, что беспокоиться теперь не о чём … я с озорной беспечностью вывел
представление о госпитале. И с лёгким любопытством я подумал о том, как это
меня хоронили... Благодушно поддаваясь этим представлениям ... я дошёл до
того, что создал цельную естественную картину, простую повесть о неметкой
пуле, о лёгкой сквозной ране; и тут возник мной сотворённый врач и поспешил
подтвердить мою беспечную догадку».1
Какое, в одном абзаце, волшебное шампанское эйфории, выбившее проб-ку, – и оттуда летит: …необыкновенно утешало… беспокоиться теперь не о
чем… с озорной беспечностью… с лёгким любопытством… благодушно поддаваясь… беспечную догадку! Вот теперь можно и «смеясь, клясться, что неумело разряжал револьвер». – «О, как ловко, как по-житейски просто» обеспе-чивает призраку это вполне посюстороннее враньё инерционно работающая
мысль.2
Нестерпимая боль оскорбления, вызвавшая разгул аномии и попытку самоубийства, устраняется тем, что прежде всего необходимо выжившему –
обезболиванием душевной травмы, пусть даже и ценой метафизической фантазии. После короткого замыкания произошла перезагрузка, рестарт с подклю-чением трансформатора воображения, щадящего психику героя в самой её
чувствительной точке. Её пока нужно поберечь – остальное восстановимо. И
на всё необходимо время, и немалое. Предстоит поиск более защищённых
форм идентичности, и благодушный, слегка ироничный взгляд на себя как бы
со стороны, из «потусторонности» – вовсе неплохая обзорная площадка для
душевного оздоровления и последующих экспериментов с поисками вариантов «Я».
Успех работы воображения оказался скор и несомненен: «Оно продолжало разрабатывать тему выздоровления и довольно скоро выписало меня из
больницы». Поразительно – наш герой, совсем недавно рвавший купюру и
4 Там же.
1 Там же. С. 208.
2 Там же. С. 208-209.
158
швырявший на пол часы в припадке предсмертной аномии, теперь, только-только выйдя из больницы («призраком»!), снова заботится о презренном «жи-тейском» – что часы надо бы починить, что нет ни гроша, ни папирос. При
этом, сохранив старую привычку всё время следить за собой, он отмечает и
нечто новое – что не так уж он теперь и тревожится об этих житейских делах, разве что досадует, что своим безответственным поступком причинил себе
материальный ущерб, и даже радуется, «что ограничился только печальной
шалостью, а не вышел куролесить на улицу, так как я знал теперь, что после
смерти земная мысль, освобождённая от тела, продолжает двигаться в кругу, где всё по-прежнему связано, где всё обладает сравнительным смыслом, и что
потусторонняя мука грешника именно и состоит в том, что живучая его мысль
не может успокоиться, пока не разберётся в сложных последствиях его земных
опрометчивых поступков».3
Браво воображению героя: как бы «потусторонний», он парадоксально
достигает положительного «заземляющего» эффекта, причём тройного оздо-ровляющего действия: обезболивания душевной травмы, облегчённого отношения к жизни (коль скоро она всего лишь «загробная грёза», и беспокоиться
не о чём); но и, вместе с тем, – и это самое удивительное, – беззаконие, оказывается, и в этом, призрачном состоянии, как и в настоящей жизни, недопустимо, и ответственность за своё поведение возвращается восвояси.
Вот в таком виде – «как ещё неопытный дух, глядящий на жизнь чем-то
знакомого ему человека» – герой отправляется устраиваться на работу в книж-ную лавку Вайнштока. «После выстрела, по моему мнению, смертельного, я с
любопытством глядел на себя со стороны, и мучительное прошлое моё – до выстрела – было мне как-то чуждо. Этот разговор с Вайнштоком оказался началом
новой для меня жизни. Я был теперь по отношению к самому себе посторонним.
Вера в призрачность моего существования давала мне право на некоторые развлечения».1 То есть «Я» героя, укрывшись в безопасном инобытии, оставляет
реальной действительности своего представителя, делегируя ему «право на некоторые развлечения», – как мы убедимся, с весьма широким простором для
