Ханское правосудие. Очерки истории суда и процесса в тюрко-монгольских государствах: От Чингис-хана до начала XX века - Роман Юлианович Почекаев

Разумеется, эти два эмира, слыша такие многозначительные слова, согласились с ними и приказали Джавшан-калмыку, убийце принцев: “Иди к покровительству красоты, [принцу Асадулле султану]!”. И тот, страшный, как Сатурн, и свирепостью подобный Марсу – ибо был палачом во дворце, – безжалостным мечом прервал нить жизни злополучного, не видавшего света царевича в той комнате, где он находился» [Бухари, 1957, с. 30–31].

Как видим, хан приводит весьма специфический довод в пользу того, что следует избавиться от брата-соперника, – ссылку на историческое сочинение. Других примеров использования подобного рода «источника права» в тюрко-монгольских государствах нам неизвестно. Попытаемся разобраться, что же побудило Убайдаллаха II прибегнуть именно к такому обоснованию своих действий.

Прежде всего отметим, что во время описываемых событий (конец XVII – начало XVIII в.) Бухарское ханство переживало глубокий политический кризис. Династия Аштарханидов (к которой принадлежал и Убайдаллах), пришедшая к власти в начале XVII в., на какое-то время стабилизировала ситуацию в государстве, но уже во второй половине века началось снижение авторитета правящей династии и возвышение узбекских родо-племенных вождей. Сам Убайдаллах II был провозглашен ханом в ущерб двум своим братьям именно в результате соглашения кочевой аристократии. Естественно, возведя его на трон, знать надеялась, что он будет ей покорен, в противном случае она могла бы его так же легко низложить и возвести на трон другого брата (см. об этом подробнее: [Алексеев, 2006, c. 179–180]). Вероятно, именно на это и рассчитывал Асадулла-султан, когда предъявил свои претензии на власть.

Таким образом, отдавая приказ расправиться с братом, Убайдаллах «убивал двух зайцев»: избавлялся от опасного конкурента и показывал бухарской знати, что способен на решительные действия. Конечно, этот приказ в отношении родного брата, уже и так сидевшего под арестом, был проявлением коварства и вероломства со стороны хана, и в этом ни современники, ни историки не обманывались [Ахмедов, 1985, c. 91]. Однако, пусть даже чисто внешне, Убайдаллах постарался придать обоснованность своему решению и сделал это, надо сказать, не без некоторого изящества. Остается вопрос: почему же он сослался на историческое сочинение?

Стоит сказать несколько слов о самом этом произведении. Сочинение «Равзат ас-сафа фи сират ал-анбийа ва-л-мулук ва-л-хулафа» («Сад чистоты относительно жизни пророков, царей и халифов»), написанное среднеазиатским историком Мухаммадом б. Хонд-шахом б. Махмудом, более известным как Мирхонд (1433–1498), относилось к типу «всемирных историй» и в течение долгого времени считалось весьма популярным и в значительной степени эталонным: оно даже заучивалось наизусть, подобно Корану, хотя и превосходило его по объему в несколько раз [Стори, 1972, c. 361; Султанов, 2005, c. 211]. Ссылка на такое произведение, безусловно, должна была не только «красиво» обосновать расправу хана с братом-соперником, но и подчеркнуть, что сам монарх является образованным, высококультурным правителем – достойным наследником прежних ханов, которые не только эффективно управляли государством, но и сами были знатоками культуры и искусства, сочиняли стихи, устраивали научные и богословские диспуты и т. д.[185] Тем самым Убайдаллах, возможно, показывал, что намерен вернуть «золотой век» Бухары. Правда, сделать это ему не удалось: после ряда неудачных попыток избавиться от опеки представителей кочевой знати в 1711 г. Убайдаллах в результате очередного переворота был свергнут и вскоре убит, а на трон вступил его малолетний брат Абу-л-Файз (см. об этом подробнее: [Абдураимов, 1966, c. 137–164]).

Надо сказать, что опора на исторические сочинения в политической жизни была на Востоке распространена довольно широко. Это и создание придворных исторических хроник, в которых не только воспевались деяния правящих монархов, но и подчеркивалась их преемственность с предшественниками, т. е. непререкаемость права на власть; и проведение параллелей с великими правителями прошлого, благодаря чему подданным «ненавязчиво» внушалось, насколько велик их нынешний монарх[186]. Ссылки на исторические события для обоснования своей позиции стали настолько привычными, что даже русские государи пользовались этим приемом в отношениях с тюрко-монгольскими правителями (см., например: [Моисеев, 2018]).

А вот использование исторических сочинений при принятии судебного решения (а именно таковым формально был и приказ Убайдаллаха, решившего наказать брата за претензии на власть), как уже отмечалось, в процессуальной практике нам практически неизвестно[187].

Мусульманское благочестие казахского хана

Российский ученый-востоковед и дипломат Е.К. Мейендорф, посетивший в 1820–1821 гг. в составе посольской миссии Бухарский эмират, по пути проезжал через владения казахского хана Арин-Гази, правителя части Младшего жуза (1815–1821). В своих дневниках он отметил нетипичное для казахских правителей тяготение к исламу, проявившееся, в частности, и в его судебной деятельности.

В своей записке о состоянии дел в Младшем жузе на имя министра иностранных дел К.В. Нессельроде Е.К. Мейендорф, в частности, писал:

«Арын-Газы, желая восстановить порядок в Малой Орде и приписать себе заслуги, на которые не имел права претендовать хан Шир-Газы, решил положить предел грабежам и воровству, которые приводили в отчаяние его соотечественников.

Он оставил берега Сыра, направился в глубь степи, предшествуемый молвой о своей испытанной справедливости, и считал, что достигнет всего справедливой строгостью, которой он нашел более полезным и менее жестоким придать характер религиозной справедливости: все изречения были произнесены муллой-казы как предписанные Алкораном. Первое изречение, которое Арын-Газы заставил произнести в глубине степи, стоило жизни 11-ти ворам, которые были обезглавлены. Вскоре после этого 9 других киргизов постигла та же участь, потом семерых, потом пятерых, и до сих дор еще не проходит года, чтобы его суровость не нашла себе несчастных жертв.

Покой восстановился в Орде» [Материалы…, 1940, c. 361–362, 378].

А в своей монографии, подготовленной на основе записок, которые он вел во время поездки в Бухару, дипломат вспоминал и другие примеры встречи с ханом и особенностей его суда:

«На следующий день после нашего прибытия султан, окруженный свитой из сотни киргизов, прибыл верхом с визитом к г-ну Негри[188]. На голове у него была чалма, что совершенно не принято в этой пустыне, но считается признаком благочестия со стороны магометанина, стремившегося отличить себя от киргизской массы…

На другой день я отправился навестить его. По пути я встретил около 50 киргизов. Подъехав к ним, я узнал, что они собрались для исполнения приговора, вынесенного султаном одному их соплеменнику, укравшему лошадь. Согласно Корану, он был осужден на смерть. Но старики киргизы упрашивали султана помиловать его, дабы провидение обеспечило благоприятный результат похода, который султан намеревался предпринять, и чтобы его милосердие оказалось счастливым предзнаменованием при встрече с русскими. Султан удовлетворил их просьбу, и наказание было смягчено.

Полуобнаженного вора с надетым на шею куском черной кошмы, свисавшей на плечи, два вооруженных нагайками всадника погнали до ближайшей юрты. Там ему вымазали лицо сажей и заставили пройти сквозь группу киргизов. Затем к хвосту лошади привязали веревку, велели вору взять ее в зубы и бежать за лошадью, которую двое гнали вскачь, а мчавшиеся за вором кочевники били его нагайками. Большинство присутствовавших смеялись