Кириньяга. Килиманджаро - Майк Резник

спал так. На завтрак он получил мороженое. Потом я вывел машину из гаража. Мавензи видел машины почти каждый день, но еще ни разу на них не ездил. Вскоре он принялся глядеть из окна на каждую достопримечательность, высовываясь так далеко, что я боялся, что он вывалится, если я наеду на кочку. Наконец мы прибыли в их маньяту: скученные ряды хижин из ила и навоза, окруженные изгородью, сплетенной из колючих веток акации. Никакой полезной роли изгородь не выполняла; исторически весь скот загоняли внутрь, охраняя его от хищников, вот только хищников больше не осталось, но семья Мавензи решила следовать традициям, как и большинство скотоводов. Все пять братьев и сестер Мавензи – двое от родного отца Мавензи, а еще трое – от нового – сбежались, раскрыв глаза от удивления, посмотреть на машину. Спустя минуту вышел мужчина в футболке и шортах, и я сообразил, что это, видимо, и есть отчим Мавензи.

– Мавензи во что-нибудь вляпался? – спросил он у меня по-английски.

– Нет, – ответил я.

– Хорошо. Я забеспокоился, увидев вашу машину. Вы ведь из города? Что он там делал?

– Мавензи обратился ко мне за советом, – начал я осторожно и, раз уж мы оба говорили по-английски, протянул руку для пожатия. – Я Дэвид оле Сайтоти.

– Я Сэмюэль, – ответил он.

– Просто Сэмюэль?

– Сэмюэля будет достаточно. Какого именно совета просил у вас Мавензи?

– Он обратился ко мне за советом как к историку, – объяснил я.

Он кивнул:

– Я так и подумал. Ну что ж, давайте пройдемся и побеседуем. Не стоит обсуждать это в присутствии детей.

Он пошел к стаду, и я присоединился.

– Это ведь насчет церемонии обрезания, не так ли? – спросил Сэмюэль.

– Да, – ответил я.

– Он утверждает, что я жестокий бессердечный человек и ненастоящий масаи?

– О нет, Сэмюэль, – ответил я, – напротив, он крайне уважительно отзывается о вас.

– Правда? – удивился он. – Какая неожиданность. Я-то знаю, чего ему это стоило.

– Тогда почему бы не позволить ему обрезаться? – спросил я.

– У меня на то свои причины.

– Вероятно, вам лучше будет поделиться ими со мной, – предложил я.

– Вы историк, – бросил он. – Вы сюда приехали по просьбе Мавензи и как его защитник. Вы будете рассказывать мне, что обрезание – традиционный для масаев обряд перехода во взрослую жизнь, что его практиковали тысячелетиями и что я опозорю мальчишку, если не разрешу ему его пройти.

– Вы о нем заботитесь? – спросил я.

– Я люблю его так, словно он мой родной сын, – сказал Сэмюэль.

– Тогда почему вы отказываете ему в обряде взросления?

– Это варварский и жестокий обычай! – выплюнул Сэмюэль.

– Тем не менее вы сами обрезаны, – возразил я.

– Да.

– И вам это не причинило вреда.

– Не причинило.

– Тогда почему?..

Он долго размышлял над ответом. Потом остановился и развернулся ко мне.

– Мать Мавензи – не первая моя жена, – начал он. – Моя первая супруга умерла, но прежде, чем это случилось, у нас был сын. Он был очень похож на Мавензи: смелый и умный мальчик. И, как Мавензи, он крайне гордился тем, что он масаи, весьма почитая наши обычаи.

– Включая обрезание? – спросил я.

– Включая обрезание, – ответил Сэмюэль.

– Он, вероятно, сейчас уже молодой человек, – произнес я, раздумывая, куда клонит собеседник. – Он живет на Килиманджаро?

– Он умер, – сказал Сэмюэль, и я увидел боль на его лице. – Он умер от инфекции, которую ему занесли во время церемонии обрезания. В тот день я отказался от всех своих имен, кроме Сэмюэля. Я снял красное одеяние, начал отращивать волосы и поклялся, что никого из детей своих больше никогда не позволю обрезáть.

– Понимаю, – сказал я.

– Это жестокий обычай, – продолжил он. – У нас есть больницы со стерильными инструментами, одноразовые перчатки для хирургов и медсестер, антисептики для всех предметов в здании. И тем не менее меня обрезáли, когда я стоял по колено в грязном потоке, ножом, которым перед тем иссекали крайнюю плоть всем моим одногодкам, и на лезвии еще не высохла их кровь. Я знал, что масаи не вправе выказывать боль, и стоял недвижим, как статуя, несмотря на мучения. Я не представлял себе побочных эффектов от церемонии. Я очень гордился собой, как спустя много лет – гордился тем, что теперь настал черед моего сына пройти ритуал. Когда он заболел, я отвел его к лайбони и, лишь когда ему не удалось его вылечить, – отвез в городскую больницу, а там сказали, что спасти его невозможно, ибо дело зашло уже слишком далеко. В тот день я выбросил свое красное одеяние, отшвырнул копье и начал снова отращивать волосы. – На лице его была написана яростная решимость. – Я не потеряю второго сына из-за этой идиотской церемонии!

– Понимаю, – повторил я. Лайбони – это наше имя для знахаря.

– Разве это жестоко? – спросил он требовательно.

– Вовсе нет, – ответил я. – Но ваше решение может иметь жестокие последствия. Мавензи не позволят взять себе жену и не разрешат выстроить собственную маньяту.

– Лишь если он останется здесь, – он обвел саванну широким жестом. – В городе ему не станут чинить таких препятствий.

– Но он желает прожить традиционную жизнь скотовода, – заметил я, – и этого он будет лишен.

– Если с ним произойдет то же самое, что с моим первым сыном, – резко ответил Сэмюэль, – он лишится всей жизни.

– Должен найтись компромисс, – сказал я.

– Решение, устраивающее обе стороны, найти не удастся, – возразил Сэмюэль.

– Возможно, – согласился я, – но я пообещал Мавензи попытаться, и я сдержу данное ему слово.

Он ушел ухаживать за скотом, а я остался на месте, размышляя над ситуацией. Действительно, положение выглядело безвыходным; у каждой стороны были серьезные моральные аргументы. Сэмюэль не хотел обрезания Мавензи, это было вполне разумно и отражало его отцовскую любовь и тревогу, а Мавензи требовал полагавшегося ему по рождению перехода во взрослую жизнь, и это было не менее разумно. Я постепенно осознал, что имею дело с этической дилеммой и, следовательно, должен рассуждать как специалист по этике. Но я – не он. Я – историк, и если мне суждено найти приемлемое решение, то лишь опираясь на свои профессиональные знания. Поняв, какой подход требуется в данном случае, я начал осознавать, как именно можно решить проблему. Наконец я направился обратно к хижине Мавензи. Мальчик ожидал меня, стараясь не выказывать беспокойства или чрезмерной надежды. Я попросил его послать кого-нибудь из братьев в поля за Сэмюэлем. Когда тот вернулся, они оба сели на трехногие стулья, а я начал мерить шагами хижину, глядя на них.

– Ты просил меня о помощи, – сказал я Мавензи. – А вы, – обратился я к Сэмюэлю, – не отказали мне в праве ему помочь.

– Это так, – сказал Сэмюэль.

– Я историк, – продолжал я, – и потому обращаюсь к истории. До XVIII века по христианскому календарю (то есть пять веков назад) у масаи почти не было истории, но это не значит, что мир начался тогда. Письменные