Стихотворения и поэмы - Максим Рыльский

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

© Перевод В. Цвелёв

Ой, стала хмара та наступати,Став дощ накрапать,Ой, там збиралась бідна голотаДо корчми гулять.[117]

В лесах весенний раздается шум.Рассказчик неустанный, дед Наум,Знаток вина и кухонных изделий,Один шагает. Птицы не сумелиБеседу завязать со старикомИ трелью рассыпаются кругом,Блестя глазами, пролетают мимо;Как дети дикарей на пилигримаГлядят, густые ветви шевеля.И кажется ему: молчит земля,Остановилось солнце, без дыханьяПростор воды. Кровавое сияньеЛегло на всё, прорезало чертойНаума лоб, обветренный, крутой,Где столько рытвин вычерчено горем.

Зверь, от ловца спасаясь, мчится к норам,Взлетает к небу птица от стрелка,Минуя близость страшного крючка,Мчит рыба вглубь серебряной стрелою,Когда виденьем, что грозит бедою,По зеркалу воды мелькнет рыбак.Но спрятаться от мысли… где и как?От мысли жгучей, что зажала в клещи?

Смеется день, но это смех зловещий,Запела ночь, но страшен песни звук…Что ж дед Наум? Изнывшему от мукОдна утеха, где ж искать иную:В корчму пойти скорее, в Боровую,Напиться, погрузив себя во тьму…Да вон уж стало видно и корчму,Сквозь лапы елок огонек мерцает…Вошел:            «Здоровы будьте!» — привечает.«Дай бог и вам!»                            Вокруг стола как разКомпания друзей подобраласьИз тех, видать, что днюют и ночуют.То не паны безудержно пируютИ сыплют щедро в море тьмы густойЭстетику, омытую слезой(Конечно, не своей, а подневольной);То не поэты ищут рифмы вольнойПри помощи обманчивой вина;Не молодежь, шумлива и сильна,Находит здесь горячее похмелье;Не пахаря певучее веселье —Что убран хлеб и скошена трава…Нет, нет! Вон проступает головаСквозь пряди застоявшегося дыма:То наш Гаврило. Никогда он РимаНе видел, и никто в его родне, —А ведь прозвали часом, в болтовне(Кто ж, как не пан? От них же всё берется!),Гаврилой Папаримским[118] и зоветсяПо книгам даже, а не то что так.Скрипач отличный, выпить не дурак,На свадьбах человек необходимый, —Копейку зашибет за час единый,И сразу же… да ну, известно всем,Где будут эти денежки затем.На свадьбе не бывали мы подобной,Читатель, где цимбалы, бубен дробныйДля скрипки звучный создавали фон,Где танца гул волной бывал взнесен,Где бушевала сила молодая,А музыка гремела, не смолкая,Где свет свободы видели рабы,Чтоб завтра вновь, под бременем судьбы,Склоняться до земли изнеможенным…Гостям — вино, постель — молодоженам,Отсюда возникают и растутИ песни, что смущенья краской жгутЛицо смуглянки, молодой княгини;Про вишенку, что расцвела в долине,Черешенку [119], что пышно принялась,Про девушку, что честной сбереглась,Как ягодка-калина наливная,И в травах, в алых бархатах играя,Поймала драгоценного бобра[120],Когда пришла заветная пора…Такие песни некогда звучалиВ дни черной лжи, насилья и печали,—В те дни, увы, мой детский век протек.Но дерзкий Папаримского смычок,В изгибах, взлетах и фиоритурах,Будя уснувших, ободряя хмурых,Врывался вдруг в старинных песен шквал…А позже день суровый наставал,—Жена больная, с ней нагие дети(Хоть рифма тяжела: «куда вас дети»,Но ничего я не нашел точней), —Не диво, что от участи своейГаврило, голову неся хмельную,Спасался торопливо в Боровую,Согнувшись, как разбойник, что бежит,Хоть и не ловят… Был нередко бит:Подвязанные щеки у Гаврилы —Вот доказательство казацкой силы;Она, согрета свадебным вином,Крушила всё, что видела кругом,Да и артиста в гневе не жалела.

Случалось, и убогая «капелла»Впадала в ярость, жаркий бой вскипал:Звенели струны и колки цимбал,Бойцам служивших средствами сраженья,Выл глухо бубен, и в его гуденьеВрывался скрипки нестерпимый вой…Ну, ясно, вслед баталии такойСходились музыканты утром раноУ деда Проня. Туфли из сафьянаИль ларчик сделать, внутренность замкаИсправить — всё могла его рукаУмелая. Дед Пронь, талантом истымОтмеченный, слыл энциклопедистом,—Во всех ремеслах сельских был знаток.(Читатель! Не споткнись средь этих строк.)Итак, он брал разбитые цимбалыИ скрипицу — и чудо делал он…И вновь оркестр садился, как бывало,И скрипка запевала вновь под звонЦимбал и грохот бубна громового…Вот после происшествия такогоГаврило днем сегодня отдыхал.С ним трубку верную Кондрат сосал, —Пан Абрамович уважал Кондрата,В нем видя настоящего собрата —Охотника: Кондратка, сукин сын(Пан говорил), такой у нас один,Другого нет в заморских палестинах!Запутанный узор следов звериныхПо чернотропу и зимой читалОтлично, а когда он подвывал [121]Семье волков, представиться могло вам,Что волк он сам, — такого к хищным ловамПрирода-мать готовила сама.Знать, Абрамович-пан не без ума,И хоть Кондрата звал прозваньем мерзким,Зато поил шампанским да венгерским,А чтоб не смог сноровку потерять(Пусть вольнодумцы судят, наплеватьНа крики!) — запретил ему жениться.Поплакала Катруся-молодица,Четыре дня Кондрат ходил в корчму,Ну, и довольно. Нежность ни к чемуПеред охоты благородной страстью.

Теперь Кондрат и в вёдро и в ненастьеЛегавыми, борзыми окружен,Звериный след разглядывает онИ по болотам дупелей, как прежде,Стреляет с паном… В золотой одеждеЛожится солнце в светлую постель, —Какую же Кондрат наметил цель,Куда стремится он? Вопрос тяжелый!Для всех свое: одним пить мед веселый,Другим — сивуху, а конец один.Ищите романтических причинИли других, прошу, коль есть охота!..

Вернувшись с бекасиного болота,Пристроился Кондрат в конце стола,Спросил стакан, другой, — и тут пошлаОхотничьих рассказов вереница.От них невольно по уши у ГрицяПилипчука раскрылся пухлый рот.

Пан Ма́рьян, украинский «патриот»И польский (этот сорт и нам известен),Любил внимать, как Гриць старинных песенВыводит чистый переливный шелк.Случилось, впрочем, как-то — Гриць умолк,Не хочет петь, а в тот момент МедынскийВошел в экстаз свой архиукраинский:«Давай! — кричит. — Казачью запевай!Ведро поставлю! Два ведра! ПускайСтаринной Сечи слава встрепенется!»А Гриць безмолвен и не шелохнется,Нахмурился, и руки на груди…«Капризен, зверь!» Читатель, посуди:Не диво, если пан Марьян, как порох,Как молния в нахмуренных просторах,Как жаркий факел смоляной, вспылил.Ну, раза два ударил… ну, схватилЗа плечи парня… свитка затрещала…Что ж? Абрамович, тот с двух слов, бывало,За пистолет… Иной на этот счетМедынский… День-другой прошел — идет,Встречает Гриця… Улыбнулся даже!

Итак, Кондратка сочиняет в раже(Кондраткой он, похоже, и умрет)Про «медведе́й», что пуля не берет,Про сто волков, что сани окружили,Про куропаток, что в степи водилиОхотника до смерти меж снегов,Про знахарей, что заклинали кровь,И слабодушным трусость «выливали»,И бесов из оружья выгоняли,Во всех житейских трудностях ловки.Гаврило, опершись на кулаки,Мечтает… Гриць, как мальчик изумленный,Залезший на колени к бабке соннойПослушать сказку уж не в первый раз,С охотника не сводит синих глаз(Ведь сказка-то чудесная какая!)И слушает, от страха замирая.Ну, кум Кондратка! Ну, бывалый кум!

А по лесу бредет весенний шум,Березам белым косы расплетает,Ласкает небо, тучи подгоняетИ веет освежающим крыломНад нищим, безысходным бытиемЛюдей, чья доля — горе да тревоги,Кого к корчме приводят все дороги…Смеется шум, да горек этот смех.Приход Наума радостен для всех:Раз новый гость — еще предлог для пива.Однако же старик немолчаливыйЛишь пьет, сопит, чадит махоркой злой…Тут разглядел бы даже и слепой,Глухой подслушал: тайное волненьеВ уме кружится одинокой тенью,Как черный коршун в дремлющих степях…Недавний страшный случай на устах,Но все молчат, без слова понимая,Что за причина, что, как ночь глухая,Сидит старик, подавленный тоской:Чужое горе разгадать легкоБез слова — крепостным беда знакома…И слез не надо, слезы — прах, солома:В груди — страданий твердое зерно.Друзья мои! Прошло давным-давноВсё то, что на бумаге не поблёкло,Видением сквозь матовые стеклаНеясно проступая… И дотлаСгорел Наума гнев, и умерлаЛюбовь Марины; землю озаряя,Бушуют грозы с края и до края,И новиною прорастает даль…Печаль!.. Забыты слезы и печальВ дни разрушения и созиданья,И горечь этой песни о страданье —Наследье горьких песен прежних. Нет!Не размягчай сердца, зови, поэт,В мир творчества и радости бурливой,Где реют флаги алые. Зови!Вот цель живая повести тоскливой,Цветок, что вырастает на крови.

Пой безотрадней, горше, Гриць кудрявый!…Упали стены… Распростерлись травыКругом… Вот чайка плачет в вышине…Вот скачет всадник на лихом коне…Вон чье-то там, в окне, лицо мелькнуло…Шинкарка Настя к косяку прильнулаИ странно улыбается. Кондрат,Как узник за решеткою, объятТоской по воле, что видна так близко,—Кипит огнем. Шинкаркин сын Дениска,Лобастый, шаловливый, озорной,Украшенный пшеничною волнойКудрей, стоит недвижно возле домаИ слушает, и слушает: знакомаИ незнакома песня… А скрипачГаврило то безмерный горький плач,То радость слышит, хлынувшую морем.Пой, Гриць! Дай силы истомленным горем,Надежды — скорбным, жизни — хилым влей!Сокровищами души их засей!Пусть у хмельного старика НаумаЗловещая на черных крыльях дума(Ведь от нее поник он головой)Взрастет, взовьется тучей грозовой,Ударит… эх! Молчи, и так постыло, —Умолкни, сердце!                             Скрылся легкокрылыйПоследний звук. Опять корчма, стена,И мокрый стол, и синяя волнаМахорочного дыма. Вновь сивуха,И о́бразов безумных завируха,И крик, и шутки: подневольный рай…«Гаврилко! Что ж ты там? А ну, сыграйВеселую!» — «Я, братцы… право слово,Я, брат…»                      И вдруг из-под смычка живогоЧастушки дробью сыплются в углы…

И вот сквозь дым:                              расставлены столыДля свадьбы. Слышен говор, крики, стуки,Запели дру́жки и сомкнули руки,Нарядным закружилися кольцом.Огонь свечей на юное лицоБросает блики, образ изменяя.Твоя, Марина, это мать родная,Так молода, красива и стройна?..Идет в волненье радостном она,А голос — полон соловьиной дрожи…Да подождите… Нет! Да это кто же?Сама Марина! Нет сомнений… Взгляд,Огнем глаза глубокие горят,Нежна ее улыбка и стыдлива…А рядом? Кто он? «Диво иль не диво…»[122] —Запели дружки… Радость велика:Вон проступает голова МаркаСквозь синие трепещущие сети,Сияет лик, как солнце на рассвете,Бояре — точно звезды в небесах,Что угасают в солнечных лучах…Вдруг всё зловеще скрылось перед нею:Марина затуманилась, бледнея,Умолкли скрипки, речь оборвалась…Ох, не Марко любимый! Щуря глаз,Там тянется паныч окровавленныйК невесте юной, ужасом сраженной,И жжет руки поганой белизна!..………………………………Шинкарка наливает. У окнаШумит сосна. Гриць медленным движеньемПоправил длинный ус, с большим презреньемВсех оглядел, и вот скрипач кладетНа подоконник скрипку (в ней живетЕще последний отзвук легкокрылый), —И Гриць запел о том, как проучилаГоль в кабаке вельможу-богача…Поет он гордо, словно бьет сплеча.Гаврило подхватил. Наум в похмельеПодтягивает… Окна зазвенелиОт песни той — высоких гневных словПротив вельмож, подпанков и панов,С надеждою, с величием победным.Где ж время то, что богачам последнимПоследней карой грянет? И когдаВзметнет восстанья буйная водаВас, Грици, и Гаврилы, и Наумы?Иль это лицемерье пьяной думы,Тень дыма трубки, чарок звон в ушах?Нет-нет! Железного Шевченка шагВот-вот из недр пустыни донесется;Уж там и тут огонь рассветный вьется,Чуть видный бледный луч разлил восход.И скоро… нет, не скоро, но придетНа землю правда в пурпуре восстанья,И палачи с мольбой о состраданьеВозденут рук поганых белизну.

День многошумный отошел ко сну.Вдали чуть слышен крик перепелиный,Туманом тонким полнятся долины,Привычный звук стал чуждым для ушей.Спи, Генрих! Колотушки сторожейБьют в громкие железные клепала;Тишь мудрая спокойно разостлалаКовер широкий на твоих полях,Садах, хлевах… Сомнения и страхОткинь. К чему?.. Отец твой умирает,Так что ж тебе? Бессмертных не бываетНа свете. Перед совестью своейТы чист, ты и ксендза звал, и врачей…Теперь лишь ксендз над ним хозяин властный…Спи, Генрих! Догорает месяц ясный,И звезды — словно слезы из-под век.Твоя Марина у тебя навекОстанется. В Девичьем схоронится,Покамест сплетен шум угомонится.А там… Нет! Прочь бесовскую гурьбуСоблазнов… Твой отец почти в гробу!..И память вновь узоры ткет без счета;Вот наконец спускается дремотаНа грудь.              «Кто там? Кто там перебежалВо мраке! Эй! Кто голову прижалК наличнику?»                    Всё тишиною скрыто.Даль шелковая звездами расшита.Стучат трещотки бодрых сторожей…Спи, Генрих!..

                      Засветилась на межеРоса. Летит к озерам цепью длиннойЗвенящий в высях выводок утиный;Охрипший, без ума кричит дергач;Как будто серый удлиненный мяч,Перекатился заяц. Счастье волиВ тумане этом, в радужном раздолье,Во вздохах нив и в тихой речи трав!А сколько зла, болезней, мук, отравЗапряталось под ясностью звенящей!..В усадьбу пана с новостью томящейМаксим приехал, — только невпопад.Заполнен двор толпою: стар и млад.Не нужен им рассказ о похищеньеМарины; про ночное злоключеньеНесется весть, внезапна и страшна:В постели белой, виден из окна,Недвижимый, холодный и бесстрастныйЛежит паныч. Живой водой напрасноЦелебною рассвет его поит:Глаза погасли, голова висит,И там, где солнце пламень свой простерло,Алеет перерезанное горло.Нет, новость не одна на двор пришла:В ту ночь из клетки мощного орла,Что прозябал в усадьбе на поляне,Освободили. Но куда в туманеРассветном полетел он, вновь могуч,Укрылся ли меж неприступных круч,—Никто не знает. Лишь Кондрат, бывало,Хвативши кружку добрую сначала,Твердил, что в Красном Куте этим днемУжасный птицы подняли содом,Когда пришелец черною стрелоюВнезапно взмыл над ближнею гороюИ скрылся в блеске выси голубой,Как будто всех скликая за собой.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ