Стихотворения и поэмы - Максим Рыльский

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

© Перевод В. Державин

Любив мене, матінко,Запорожець,Вивів мене босуюНа морозець.Вивів мене босуюТа й питає:Чиє мороз, дівчино,Чи немає?[123]

Дрозды в лесах еще не поклевалиВсю ягоду с густых рябин; пылалиОсинники, не обронив листву,—А ранний снег уж засыпал траву,Детьми потоптанную по левадам.Повеял ветер, и свирепым взглядомМороз оледенил пруды в садах.

«Пороша, братцы! Зайцев на полях —Что блох в корчме! Вставайте же, лентяи!Хлебнем-ка на дорогу (да не чаю,—Его оставить можно москалям!)И тронемся!» —                     Так говорил Адам,Марьяна дядя, лысый, как колено.Немало лет весь округ неизменноПлешивости причину обсуждал,Но всем одно бедняга отвечал:Что, мол, остаться без волос не дивоТому, кто, как и он, женат счастливо!Читатели! По силе прав своихЯ вставлю, примечаний враг любых(Помимо дельных), слово про Адама:Жена его, достойнейшая дама…Но, рифмы плоские прогнав за дверь,Попробуем вообразить теперьКсантиппу как Фальстафову подругу.Про их любовь и жизнь (не жизнь, а муку)Короткой фразой ограничусь я:Цветет и благоденствует семья!И спор и драка иногда бывают,Но трех детей Ксантиппа забавляет.Пусть моралист толкует вновь и вновь, —Возможна ли подобная любовь?Но вот однажды поутру АдамаЦецилия терзала так упрямо,Как купоросный, въедливый раствор,Что отдышаться вышел он во двор,Едва живой… Покинутая паниОдна обедала, за ужин раннийОдна уселась. А в конце селаВ тот вечер странная произошлаИстория: Адам сам-друг с Марьяном —Племянником, с Каролем полупьянымИ с Нысем-почтарем (Нысь был еврей,Но понимал отлично лошадейИ потому нередко пил с панами)Прошли украдкой, прячась за тынамиОт взоров любопытного села,В корчму с названьем гордым «Три орла».

Как водится, был тот утес орлиныйЛишь мазанкой с облупленною глиной(Романтик, видя чудеса во всем,Лягушку называет соловьем).Сюда не раз ходил Адам с Марьяном,Но — шумно, с буйной песней, с криком пьяным,Гудевшими до дальнего села.А нынче — даже оторопь взялаСедого корчмаря — дверь отворилиДрузья без шуму, молча поманилиЕго к себе и говорят: «ПодиМедов стоялых в жбаны нацеди,Влей водки, отвари в шафране щуку!Да ни гу-гу! Чтоб никому ни звука,Где мы, куда пошли, и что, и как!Да всё снеси в конюшню на чердак!Да лестницу туда поставь скорее, —Да шевелись, собачий сын, живее!На чердаке решили мы гулять,Чтоб ничего никто не мог узнать,Не то, смотри! Переломаем кости,Пройдоха старый!..»                              И со смехом гостиПо шаткой лестнице полезли ввысь,Под крышу… А когда стемнело, НысьПослал с каким-то мальчиком толковымПисьмо; стояло в нем всего «два слова»:«Цецилия любезная моя!Сегодня в Вышгород поехал яПо делу. Там с неделю буду, может.Пускай тебе во всем господь поможет.Целую крепко. Верный твой Адам».Теперь троим проказникам панамНикто б не помешал начать попойку.Под крышей покосившейся постройки,Где редко нынче конный ночевал,Они с неделю жили. ДоставлялХозяин им припасы в изобильи.Кобыла Галка с жеребенком былиСоседями внизу. А с высоты,Лишь свечереет, крупных три звездыС иронией смотрели сквозь соломуНа беглецов… Проказнику седомуПорой сквозь сон казалось, что женаПо лестнице взбирается, страшна,И, обругав его «свиньей вонючей»,Пинками гонит с лестницы скрипучей…И верно! Хоть своих героев намНе надо бы приравнивать к свиньям,Но доля правды в этом есть сравненье.Вот так пируя всем на удивленье,«Казацкий» свой разгуливая пыл,Марьян не только парней с ног валил,Но и сестер их, родичам на горе,И оставлял обычно, опозоря,Как подобало рыцарям всегда.«Ну и лихой у нас паныч! Беда!» —Порой отцы с мужьями сокрушались,Хотя у многих кулаки чесалисьВесельчаку все ребра поломать.«Казак Кирило» — этот, так сказать,Гуляка был немудрого покроя.Любил он нищих дегтем иль смолою,Поймавши, вымазать — друзьям на смех(Добряк потеху не считал за грех;Скучать — вот грех! Он умер бы скорее);Любил запретным накормить еврея:«Ешь, сукин сын! Свиная колбаса!Не хочешь? А спусти-ка, хлопче, пса!»Любил между детьми затеять драку,Зато в вопросах чести съел собакуИ свято верил в титул «казака»…И вот теперь четыре чудакаВ Чернявскую отправилися рощу,Чтоб хорошо отпраздновать порошу,—И голубая снеговая мутьЗа четырьмя запорошила путь.

Медынская — трудненько угодить ей!Что ж? Человек чем старше, тем сердитей.Под старость вспоминается сильней,Как сам NN говаривал о ней:«Вы — королева в золотой короне!»Как на балах ей хлопали в ладони,Когда она легко в мазурке шла…Откуда тех воспоминаний мгла?Причудница такая ж, перед намиВновь оживая, мертвыми глазамиИз пушкинского томика глядит,И облик старческий ее облитЧайковского туманом музыкальным!..Хотя порой чуть-чуть бывает жаль нам«Московскую Венеру», ну так что ж!Счастлив тот дом и край, где не найдешьТаких Венер, где молодость и силуСтолетнее старье не задушило,Где ширина просторов голубыхЦветет для поколений молодых!

«Подай воды! — Постой! — Ну, что ты стала? —Куда бежишь? — Ведь я тебе сказала:Подай мне чаю! — Фи! холодный чай! —Какой горячий! — Мне платок подай,Да живо! — Что вы, к полу все пристыли?..»И так вот час за часом проходилиИ день за днем. Но светлый луч одинЕсть у старухи. То — Марьянек, сынВозлюбленный, как бог красивый, стройный,Быть королеве женихом достойный.Нет! Королевны годной не найти!Хотя порой Медынская груститО том, что дитятку пора б жениться…Хоть можно от людей пока таиться,Но ведь в душе тревога не молчит,Что над убогим хуторком виситИ нищета, быть может, — час не ровен! —Что род Медынских, хоть и чистой крови,Почти угас, что в кошельке легко,Что грозный день уже недалеко,Когда… и думать страшно! А МарьянекОхотится на зайцев да крестьянок,Да ловок лишь на острые слова.Что ж делать! Молодая голова!А сердце благородное упрямо,И, как Везувия иль Этны пламя,Страсть молодецкая кипит ключом.Какая мощь и мужественность в нем!Где есть еще сокровище такое?Так забавлялись древние герои,Когда стихала бранная игра…А все-таки… Пора бы уж, пора(У старой шепотом прорвется слово)Всё в жизни взвесить, и решить толково,И из веселого повесы вдругМужчиной стать серьезным. Ведь вокругПо нем вздыхают лучшие девицы!Но кто из них со Стасею сравнится?К чему слова!.. Понятно, что пока(Скончался сам пан Людвиг, а рукаПредательская Генриха убила)О свадьбе я бы и не говорила,—Еще к тому же траура вуальОт Стаси ясную скрывает даль…И эта девка! Лишняя забота —Маринка эта! А ведь правда, что-тоДал Кутерноге за нее он сам…А тот свободу льстивым дал словамИ Стасю смог уговорить вначале,Когда на ту упали все печали,Чтобы Медынским девушку продать:«Ведь всё равно — добра уже не ждать!Такое зелье и в земле не спрячешь!..»А Стася — что ж? Безумье, не иначе,В то время помутило ум у ней,И золотистую головку ейВ покорном безразличии склонило,И ревность в темном горе потопило!А горя не измерить, не обнять…Опять-таки: к кому же ревновать?К служанке, хамке? Всем на удивленье?

С Медынскими однажды, на моленьеВ костеле, Стася встретилась — бледна,Печальна… Знать, конечно, я должнаВсю правду. Что в глазах ее сверкнуло?Кого-нибудь она бы обманула,Да не Медынскую. Ведь то былаПричудливая смесь любви, тепла,Укоров, скорби, жалоб, гнева, боли…Развеет время всё, как ветер в поле.Во имя цели золотой, сынок,Пора, пора переступить порог!Адама бросить и гульбу тем боле,Откинуть прочь прилипшего Кароля,—Они, как демоны, черны… как ночь.Порвать все связи! Всех их выгнать прочь!Сжечь корабли! Вот это будет мудро!

Так думала от утра и до утраМедынская. Те мысли всё сильнейВливали в сердце да и в руку ей(В морщинистую руку с желтизною)Злость, про которую могли покоиДомишки старого порассказать…Хоть правда: нынче горничных не пять,Как прошлый год, а только три осталось,На них все дни старуха изливаласьБезудержным потоком брани злой.

Ужасно видеть, как паныч поройИли паненка, тоже расцветая,Проходят, по живым телам ступая,И жизнь чужую душат, и гнетут,И душу топчут, и отраву льют…Но если полутруп, гнилой, вонючий,Чужую жизнь, чужую юность мучит —Тогда не страшно?! Сло́ва не найти,Чтобы проклясть, и сжечь, и растрястиПо ветру пепел…                          Всех как бурей сдуло, —Пора идиллий крепостных минула,Исчез мираж проклятый навсегда!Не закричит старуха никогдаИ не толкнет, но пилит. Муку этуИ день и ночь, с рассвета до рассвета(Не спит старуха — молодым не спать!),На гром угроз хотели б променятьЗапуганные девушки. За словомНевинным, в каждом жесте пустяковомСтаруха видит тысячи грехов.А смех! Как только молодых зубовБлеснут снежинки, заискрятся очи,—Она: «Вот! вот! Смеяться вы охочи!Над чем смеетесь?» И пошла, пошла…

Марину лишь не трогала пила.Со дня того, как ввел ее Марьянек,Взволнованный, счастливый, полупьяный,Усталую, с заплаканным лицом,В почтенный свой, гостеприимный дом,Ей, матери, на стыд и на обиду, —Медынская не подала и виду,Что материнский жребий ей тяжел.Пускай живет! Пусть даже и за столГосподский эту девку сын сажает!Мать, бедная, и глаз не поднимает,Сидит, молчит…

                     Но лучше б — гнев слепыхПроклятий черных и укоров злых,Чем яд глухого, страшного молчанья,На смерть похожий разговор без слов!Марины милой первая любовь,Израненная Генрихом, стоналаОт страшной боли, но не умирала,Слезами выливалася и жгла.Так пролетело лето. Так прошлаИ осень смутная. Декабрь косматыйОсыпал снегом ветви, поле, хаты,Сердца засыпал, память усыпил.

Вот у окна, где звезды прилепилК стеклу мороз, как верный страж традиций,Сидит Марина… Что ж, девичьи лицаВидны в оконцах с улиц снеговыхВо множестве поэм друзей моих,Поэтов! Но, однако, нет причиныУмалчивать в рассказе, что Марина,Задумавшись, сидела у окна,Что о Марьяне думала она,С неясной нежностью по нем тоскуя…Нет! При желанье даже докажу я,Что эта строчка истине верна:Обижена, на всей земле одна,К себе участья девушка не знала.Она лишь от Марьяна услыхала,Глубоко затаив тоску свою,Хоть пьяное, но все-таки: «люблю»,Без смеха, без глумленья, без насилья…Он, пусть невольно, волю подарил ей,Всегда был с ней беседовать готов…К тому ж, мы знаем: ведает любовьЗапутанные, темные дороги,В которых не мерзавцы КутерногиДа и не Людвиг, женолюбец-пан, —В которых сам великий Дон-ЖуанНе разобрался б, если скажем строго.

Любовь… Пожалуй, это слишком много, —Нет, некое неясное теплоВ Марине вздрагивало и росло,Когда звучал Марьяна шаг далекийИ голос хриповатый и широкийРаскатывался утром по двору.…А сквозь окно ей виден тихий прудПод тихим, синим, снеговым покровом,А там поля легли платком пуховым,А там и лес синеет сквозь туман…Там где-то буйно носится Марьян,—Единый, кто остался… ох, единый!

И день садится в снежные седины,Снега к закату, словно кровь, цветут.Неясно думы в голове снуютПечальные, подобно сонным чарам…А за стеною (стены в доме старомТонки) весь день Медынская бубнит…И словно вечность, каждый миг бежит —И всё ж обманчивой надеждой веет.

И словно в песне — вечер вечереет,И словно в песне — ржет в тумане конь…

Сквозь сумрак лет, как голубой огонь,Мерцает мне морозный вечер в поле,Когда, бывало, поохотясь вволю(Пусть неудачно, ну, да это — прочь!),Идешь домой. И наплывает ночьУкрадкой, осторожно, чуть заметно.Еще закат играет многоцветно,Горит и рдеет. А уже ковромЛожится густо тень… И вот кругомУже совсем померкло…                                 …«Едут! Боже!» —Запыхавшись, с багровой, пьяной рожейПолзет Адам. Вот Кароль вслед за ним,Обрадованный случаем смешнымС Адамом, — упустил он так неловкоЛису живую (хитрая плутовка:Закрыв глаза, как мертвая, легла),—И прыскает, склонившись у стола.А сам Марьян, — ох, сердце предвещало!Недаром же так долго толковалаВчера тайком Медынская с сынком! —Поглядывает кисло он кругом,Марину будто бы не замечает,Из уст его впервые вылетаетОбиды слово, ядом налито…

Терпи, Марина! Дальше и не то,Сестра моя, тебе узнать придется!Терпи! Пока терпенье не порвется!

Да, накануне вечером велаБеседу про плохие их делаМедынская с сынком своим единым.«Скажи прощай, сыночек, всем Маринам! —Впервые прямо молвила она.—Я понимаю — молодость буйна,Кровь горяча — и то не в укоризну!..Но ведь всему свой час приходит в жизни,А зла тебе не пожелает мать.Ах! Как бы мне хотелося обнятьНевестку добрую, внучаток милых!Тогда не страшно было б и в могилу,Уйти навек за гробовую дверь…Потом учти: не мальчик ты теперь,А ведь у нас большие недостатки!..»Марьян, конечно, гаркнул: «Пани матко!»Дверями хлопнул, слушать не хотел…Однако сам — не то он постарел,Не то ему попойки надоели,Не то наскучила на самом делеМарина — хоть не признавался он, —Не то он был свободой утомлен, —Но в цель слова старухины попали…А тут и гончие! Сегодня гналиТак, что и вспомнить стыдно!.. Пан АдамЕго дразнил… Но шуткам и словамГраницы есть. Зачем же удивляться,Что раздражение могло прорватьсяПеред своей Мариной… Как? Своей?Довольно! К черту! «Пей же, Кароль, пей!Конец наступит скоро развлеченьям!»Ольшевский онемел от удивленья,Но всё ж большую чарку проглотилИ, хрипло крякнув, снова забасил:«Что ж, побратим, веселье с горем — рядом!..»А девушка меж тем горячим взглядомВсё смотрит в посиневшее окно,Но никого не ждет. Всё, всё давноПрошло. И снег ей сердце укрывает.

«Тень счастья… и она сейчас растает».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ