Люблю тебя, мама. Мои родители – маньяки Фред и Розмари Уэст - Нил Маккей

как они справляются со взрослой жизнью, проходившей под тяжестью кошмарного прошлого. Не давала никаких бытовых советов насчет денег, жилья и тому подобного. Совершенно ничего не говорило о том, что она может хотя бы сейчас помочь им, начав вести себя с ними откровенно. И меня это не удивляло. За пределами этой ширмы ее реальное отношение к Таре и Луиз в других ситуациях, как она давала понять и мне, и им, было в лучшем случае негативным, а часто и враждебным. Пока мы втроем ждали обратный поезд до дома, я понимала, что воссоединение моих сестер с мамой было ошибкой и не принесло им ничего, кроме очередных страданий. Я чувствовала себя ужасно виноватой за это.

Раньше мама говорила, что видит в Таре кое-что похожее на нее саму, но единственным сходством я могла бы назвать то, что Тара не боялась говорить начистоту. При этом в характере Тары не было ни жестокости, ни мрачности. Она просто была девушкой, которая пытается наладить жизнь, где-то делает ошибки, точно так же, как и все остальные, но очень старается. Мама не замечала этого. Она считала, что Тара ничего собой не представляет, что она станет плохой матерью для Натана и для любых других детей, которых заведет. Это была особенно жестокая мысль, да еще и высказанная вслух юной девушке, которая только недавно родила впервые и постигала материнство. Но мама, не раздумывая, говорила это Таре – и даже хуже, сказала ей, что в конце концов у Тары отберут детей так же, как отобрали у нее.

Аналогично мама была настроена и против Луиз, говорила ей, что из-за такой эмоциональной нестабильности та никогда не добьется успеха ни в работе, ни в отношениях, ни тем более в материнстве. Когда Луиз начала пытаться выстроить свою жизнь, выйдя из-под опеки, мама отговаривала ее заводить детей, так как считала, что та не сможет их как следует воспитать, и они вырастут такими же ущербными, как и их мать. Это выглядело так, будто она желала одного лишь плохого Таре и Луиз, причем когда их взрослая жизнь только начиналась.

Я вступалась за обеих своих сестер, когда мама начинала говорить подобные вещи. Говорила ей, что они больше всего хотят помощи и поддержки, а не этого потока негативных мыслей. Однако, что бы я ни говорила в их защиту, это, похоже, никак по-настоящему не влияло на маму, хотя она продолжала вести себя с ними как мать, иногда давала советы – если могла, то напрямую или же через меня. После того первого свидания Луиз никогда больше не навещала маму, потому что не заметила ничего, что свидетельствовало бы об искреннем раскаянии мамы по поводу того кошмарного сексуального насилия, которому Луиз подвергалась. Тара съездила еще всего несколько раз, хотя иногда разговаривала с ней по телефону, когда я звонила маме. Мама с годами продолжала отправлять им открытки на день рождения, а иногда подарки, как и всем остальным детям. То есть продолжала вести себя как мать, хотя настоящие ее отношения с обеими дочерьми окончательно разрушились.

Со мной же у нее все было по-другому. Она стремилась создать впечатление, что я – единственная, кто понимает ее и поддерживает в трудную минуту, в ее глазах я была родственной для нее душой. Так как она знала, что моя жизнь в то время была сплошным испытанием, она убеждала меня смотреть на возникающие передо мной проблемы как на решаемые, даже если предлагала сомнительные, нереалистичные или безнадежные решения. Она продемонстрировала, что без ума от Эми, и начала давать мне советы, как лучше ее воспитывать. Ее отношение ко мне и к моему будущему было, по ее же собственным словам, более заинтересованным и гораздо более положительным, чем к Таре и к Луиз.

Если бы мама была нормальным человеком или хотя бы стремилась к нормальности, то я бы видела в этом что-то хорошее. Но она была тем человеком, которым была, поэтому роль ее любимого ребенка невероятно усложняла мне жизнь. Я не чувствовала, что смогу когда-нибудь бросить маму, и несмотря на враждебность моих сестер к ней, я не думала тогда, что и они тоже этого хотят – так у них все еще сохранялась связь с ней, пусть и довольно странная. К тому же в глубине души я все еще нуждалась в ней.

Я продолжала жить с Тарой, а Луиз жила неподалеку – и мы старались сохранять полную анонимность. Сложно было не беспокоиться о том, что люди узнают, кто мы на самом деле. Стоило кому-то начать разглядывать меня на улице или в магазине, и я уже размышляла, подозревают они что-то или каким-то образом догадались обо всем? Иногда, хоть это и не было правдой, я чувствовала, будто мы преступницы, но знала, что ради Эми мне нужно держаться тихо и стараться обеспечить нам лучшее будущее из возможного.

Необходимость хранить анонимность только усилилась, когда через девять месяцев после рождения Эми меня вызвали на суд в Бристоле как свидетельницу на суде над моим дядей Джоном; мне нужно было дать показания о том, как он изнасиловал меня в детстве. После того как дядя Джон покончил жизнь самоубийством, об этом писали во всех газетах. Издание News of the World преследовало меня в погоне за сюжетом, но такого рода внимание мне нужно было как раз меньше всего. Все, чего я хотела, – это держаться в стороне от известности и сосредоточиться на моей жизни с Эми.

Одним из людей за пределами семьи, кто знал, кто я такая, и по-прежнему меня поддерживал, была патронажная сестра Барбара, которая продолжала приходить ко мне домой какое-то время и после рождения Эми. Она была старше меня и невероятно добра ко мне, мы подружились. У нее был очень несчастливый брак, иногда она рассказывала мне о нем.

С годами я все чаще и чаще наблюдала подобное явление. Люди узнавали о том, кто я такая, понимали, что я прожила довольно непростую жизнь, и из-за этого начинали чувствовать, что могут поделиться со мной своими проблемами. Возможно, они считали, что мне станет легче, если я узнаю, что у окружающих жизнь