Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Меня же во всей этой истории почти столетней давности волнуют два вопроса, — продолжал я, отмахнувшись. — Существовал ли, во-первых, так называемый антимонархический заговор самого Распутина, те самые пресловутые «зелёные», о которых рассказал нам Тэд в обличье «сибирского старца»? Во-вторых, кем же был этот человек, которого не брали ни цианид, ни пули, ни нож Хионии Гусевой? Вот именно их мы и можем обсудить, дав в сборник, за неимением лучшего, стенограмму обсуждения».
«Есть и ещё вопросы! — добавил Штейнбреннер. — Например: мог ли Распутин быть агентом евреев, о чём в воспоминаниях говорит его дочь Матрёна? Мог ли этот неприятный тип быть причастен к убийству Столыпина, на что намекает она же? Не являлся ли этот мужик пешкой в руках вдовствующей императрицы, которая через него вела игру против своей невестки, желая её скомпрометировать? Тоже мнение дочери…»
«Доигралась! — брякнула Лина. — Вот ведь дура…»
«Отличные вопросы! — согласился я. — Не уверен, правда, что мы сумеем найти ответы на все: уж слишком мало данных… Чтобы нашей стенограмме не быть сбивчивой и бестолковой, предлагаю каждому определиться со своим мнением по этим вопросам и по возможности подкрепить это мнение аргументами. Для чего имеет смысл нам разбиться на небольшие группы, внутри которых поработать минут двадцать…»
В это время за оконным проёмом, затянутым строительной плёнкой, раздался стрёкот мотора мотоцикла и сигнал клаксона: похоже, вернулась из посёлка сама себя делегировавшая парочка. Взгляды устремились на меня: мол, коль скоро эти двое уже здесь, почему бы не сделать перерыв?
«Что ж, давайте прервёмся!» — согласился я, помня, что мудрость государя состоит в том, чтобы не отдавать неисполнимых распоряжений — об этом писал то ли Сунь-цзы, то ли Макиавелли, то ли Сент-Экзюпери, а может быть, все они. Ада, видя такое отношение группы к работе, только вздохнула.
[9]
— Парочка, — рассказывал историк, — действительно привезла целый набитый доверху рюкзак с провизией. Холодной, конечно, но Марк объявил, что готов пожарить шашлыков на всю компанию, для чего, дескать, закуплено всё нужное, включая даже шампуры. Единственное, что ему потребуется — пара-другая кирпичей для костра.
Шашлык единогласно решили отложить на конец дня, а пока обойтись «холодным ланчем стоя», для организации которого мне пришлось разыскать ещё два ящика или, возможно, ведра, сейчас уже не упомню, поверх которых мы в качестве столешницы придумали положить снятую с петель дверь от сарая. Лина, присев рядом на купленный Марком «рыбацкий стульчик», принялась проворно резать на этом столе бутерброды с сыром и колбасой.
Я объявил получасовой обеденный перерыв, больше для порядка и создания иллюзии того, что всё идёт по плану: хоть объявление бурно приветствовали, меня бы едва ли кто послушал, скажи я что другое. Юные коллеги весело болтали друг с другом, поддразнивали нашего снабженца и Лину с её короткой юбкой, делились с ними впечатлениями о только что закончившейся лекции-шоу — в общем, явно не собирались возвращаться к работе над проектом раньше чем через полчаса, распоряжайся я об этом или нет. Адова работёнка, скажу вам, — быть царём… Да и кто поспешил бы в такой погожий апрельский денёк, ещё и воскресный, мысленно возвращаться в подвал дворца Юсуповых! Встретившись взглядом с Алёшей, я понял, что момент для исповеди, пожалуй, самый подходящий. Алёша тоже еле приметно кивнул мне. Словно два заговорщика, разумеющие друг друга без слов, мы вошли в дом и поднялись на второй этаж, в комнату с балконом.
«Это ведь была Марта?» — огорошил меня самым первым вопросом мой исповедник.
«Марта?!» — растерялся я.
«Та девушка, которой вы сказали… все эти чрезмерно нежные слова?» — пояснил мне молодой человек.
«Ах, это! — вздохнул я с облегчением. — Нет же: Настя Вишневская, моя аспирантка!»
Лицо Алёши просветлело. Странно: неужели он всё это время думал, будто я решил добиваться благосклонности Марты? И при этом выдержал характер, даже стоически отказался слушать меня до момента своего рукоположения! Что же такое воображали про меня мои студенты? Я между тем кратко рассказал о нашей с Настей субботней переписке, не забыв и про нашу пятничную прогулку, про тот её странный холодный вопрос, после моего ответа на который мы и поссорились.
Алёша, показалось мне, временами еле удерживал улыбку — но к концу моего несколько нелепого рассказа был совершенно серьёзен.
«Вы поразительный человек, государь! — заговорил он, едва я закончил. — Никто другой из тех, кого я знаю, не обеспокоился бы об этом исповедоваться и не посчитал бы себя виноватым… Думаю, у вас всё складывается хорошо, даже странно, что вы сами этого не видите, хотя и это не удивительно… Или вы просто хотели, так сказать, поделиться со мной ощущением будущего счастья? Ничего дурного в таком желании не нахожу…»
«Господь с вами, Алексей Николаевич! — испугался я. — Какого будущего счастья? Мне же совершенно ясно было сказано: «Не ваша — и вашей никогда не буду!»! Именно поэтому мне вчера и показалось, что я перешёл черту, некрасиво воспользовавшись чужой слабостью».
«Не очень вы верили бы женским словам… Ах, женщины, женщины! — вздохнул Алёша совсем не по-юношески. — Знаете, между нами: правы были те средневековые горе-мудрецы, которые с трудом могли усмотреть у женщины…»
«Душу?» — поразился я этой домостроевской мизогинии.
«Да нет же, не душу! Субъектность, что ли. Во всём, что происходит между мужчиной и женщиной, порядочному мужчине нельзя на женщину возлагать никогда никакой вины, даже если она и виновата, потому что она слишком уж растворяется в другом, так что едва отвечает за себя… Сколько раз она обидит нас, столько нужно простить. А всеми глупостями, сколько их ни скажет, можно пренебречь. Мы меньше способны к растворению, нам, значит, и нести ответственность».
Я хотел шутливо заметить, что, мол, не только для современных феминисток, но и для той же Ады всё сказанное показалось бы диким скрежетом женоненавистника, завываниями мракобеса, однако вместо этого — на шутку жаль было тратить время — произнёс другое:
«Изумляюсь тому, что такие взвешенные, немолодые слова говорит столь юный человек! Надеюсь, это не прозвучало обидно?»
«Нет, нет! — поспешил успокоить он меня. — Даже лестно. Я просто много думал, многое замечал со стороны, и рад, что со стороны. Научного честолюбия у меня нет, голые схемы мне неинтересны, а интересны люди, их внутренние движения, вот поэтому… И ещё — это ведь большое неудобство, государь: иметь смазливость вроде моей, но полную неготовность ей пользоваться для разных… коротких приключений. Не подумайте, что, говоря про вашу поразительность, я решил над
