Голоса - Борис Сергеевич Гречин

собственную недалёкость, вошедшую, кажется, даже в присловье. В любом случае, у одного из русских православных мистиков прочитал о мыслях, «прямолинейных, словно рассуждения пятиклассника у пионерского костра». Так этот пионерский костёр и застрял в религиозном сочинении, словно муха в янтаре, и не удивлюсь, если и в вечность он войдёт тем же способом… А вторая альтернатива представлялась неясной с точки зрения времени, исполнителей и даже формы. Кто, действительно, мог судить Юсупова-младшего, когда едва ли не вся Россия возликовала от его поступка (возликовала, может быть, на свою беду), когда даже рабочие петроградских заводов готовы были направить делегации для охраны заговорщиков, в которых увидели почти национальных героев? Только сам государь император с очень небольшим количеством близких или приближённых людей. Когда? В декабре шестнадцатого года или январе семнадцатого. Где? Например, в Царском Селе, куда мог отлучиться из Ставки на несколько дней специально для такого случая. Наконец, в какой форме? Явно не в форме обычного судебного заседания, коль скоро мог он в этом случае принять решение сам. Законы Российской Империи, как уверял нас Штейнбреннер, изучивший вопрос, позволяли императору осуществить любую дерогацию, то есть любое отклонение от правовой нормы или её отмену. Я сам, правда, не уверен в этом абсолютно, но уверен где-то на девять десятых…

— Да ведь и сейчас Президент страны может, к примеру, помиловать преступника! — заметил автор.

— Верно! — согласился рассказчик. — Ну, а тогда верховный правитель не только имел возможность кого угодно помиловать, но и большее совершить. Мог, например, уже произнесённый судебный приговор отменить и даже вовсе приказать «почитать не бывшим». Об этом с юмором пишет Шульгин, кажется, в «Годах»: дескать, и сами боги не смогут сделать бывшее не бывшим, но то, что не удавалось греческим богам, было доступно русским царям. Формально Россия вплоть до самого Февральского переворота оставалась самодержавной монархией, хоть господа вроде Милюкова, нет нужды говорить, с этим не соглашались. Что же до Основных государственных законов и до законодательной роли Государственной Думы, то, видите ли, и здесь всё было неочевидно. Почти любой закон мог быть при острой необходимости принят без одобрения Думы, в особом порядке, на основании статьи восемьдесят семь тех же самых Основных законов, как, например, оказался принят Закон о земстве в западных губерниях. Именно проведение этого закона — между прочим, дельного, нужного — по восемьдесят седьмой статье Гучков, например, так и не смог простить ни Столыпину, ни нашему последнему царю, и уже в эмиграции с озлоблением рассуждал о нормах права, которые, мол, тогда оказались грубо попраны сапогом самодержавного произвола. Эх, не видел он настоящих сапог произвола, большевистских, успел вовремя от них убежать… Да и про незыблемость Основных законов, утверждённых в апреле [тысяча девятьсот] шестого года, судить сложно. У меня, знакомого с самыми разными источниками периода, сложилось впечатление, что последний государь нимало не сомневался вот в чём: коль скоро он сам утвердил эти законы своим манифестом, он же может и вернуть status quo, может даже Думу распорядиться «почитать не бывшей». Поступить так ему мешала только деликатность, своеобразное чувство неловкости, ощущение того, что уже данное некрасиво отнимать…

— Но ведь это, сделай он так, было бы шагом назад, возвратом к неограниченной тирании, к сатрапии азиатского типа? — спросил автор этого текста. — Простите за то, что невольно привожу милюковские аргументы!

Андрей Михайлович пожал плечами.

— Возможно, — ответил он после паузы. — Пожалуй! Беда вот в чём: подгоняемые интеллигентскими обидами на «сапог самодержавия», мы так резво побежали в сторону социалистической демократии, что уже в тридцатые, и вплоть до пятьдесят третьего, мы оказались перед лицом куда худшего и куда более азиатского деспотизма. Да и позже… Можно ли, к примеру, Россию девяностых, которой ваш тёзка десять лет правил на основании своих «высочайших», если позволите это выражение, указов, нимало не задумываясь о воле своего декоративного парламента, назвать конституционным государством?

Но мы, похоже, снова сильно отклонились от темы! В то воскресенье группа решила, что суд над Феликсом примет как бы характер частного совещания при особе монарха и на этом совещании стороны выскажут свои аргументы. Могло ли такое совещание состояться в действительности? Пожалуй, и могло бы — будь Государь в шестнадцатом году лет на двадцать моложе, чувствуй он себя так же неуверенно, как в начале царствования. В исторической реальности он, как известно, никакого судилища не устраивал, ни публичного, ни частного, а просто применил к заговорщикам мягчайшее наказание из возможных, сослав Дмитрия Павловича на Персидский фронт и Юсупова-младшего — в его собственное имение под Курском. Разумный выход, правда? Думай мы с вами хоть целый день, да и не мы, а люди куда умнее нас, и то нельзя было бы найти решения лучше. Увы, даже эти разумнейшие решения ничего уже не могли предотвратить, ничего не сумели отвернуть… Но нам, что очевидно, был интересен не приговор, а разбирательство ради самого разбирательства.

Здесь, помню, случилось курьёзное. Её величество естественно виделась главной обвинительницей. Но Насти с нами не было. Ада выпросила у меня телефон моей аспирантки и, выйдя на улицу, позвонила ей. Так получилось, что я сидел у самого оконного проёма, под которым встала Ада, решив не уходить от дома далеко, и поэтому всё слышал.

Дословно их разговор воспроизводить не буду, а передам суть. Настя извинилась за то, что не приехала сегодня, и пояснила, что плохо себя чувствует. Нет, и присоединиться к нашей работе через видеозвонок она не могла. И просто по телефону принять участие не могла тоже. Ну, не беда, невозмутимо заметила Ада. Мы попросим Марту вас заменить…

Тут Настя вскипела — и целую минуту высказывала, что думает о такой замене! Отдельных слов я не слышал, но тон голоса улавливал: гневный, энергичный тон, в котором вовсе не слышалось никакой болезни. Впрочем, не хочу возводить на неё напраслину, ведь человек — существо непредсказуемое: в один миг нам кажется, что мы здоровы, а через минуту нам так плохо, что хоть в гроб ложись, и наоборот тоже бывает. Под конец этого телефонного разговора Настя сухо попросила прислать ей вопросы, которое будет разбирать совещание, чтобы она могла дать на них ответы в письменном виде.

Так и случилось: она сумела прислать своё мнение за минуту до начала сценического эксперимента, стенограмму которого вы уже прочли, верно?

[12]

СТЕНОГРАММА

сценического эксперимента № 8

«Частное совещание о судьбе Феликса Юсупова»

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Е. И. В. Николай II (исп. А. В.