Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вот я при общем молчании признался группе — в который раз за этот апрель! о, сколько уже можно! — в истории тогда шестнадцатилетней, а сейчас почти уж четвертьвековой давности. Ну, по крайней мере, мне не пришлось падать на колени, целовать землю и произносить: «Я убил!», и на том, как говорится, спасибо… Я закончил, и некоторое время все молчали.
Заговорил, однако, Иван:
«А-а-а… зачем вы это рассказали?»
«Зачем чисто практически — понятно, — пояснила ему староста. — Завтра — рабочий день, и завкафедрой начнёт кормить всех небылицами. Чтобы мы узнали раньше, и правду, а не сказки, которые сочинят об этом Бугорин и компания. Но психологически зачем — мне тоже неясно. Я не ожидала… Вы ведь… как бы каетесь?»
«Отчего «как бы»?» — ответил я вопросом на вопрос.
«А в чём? — неожиданно спросила Ада. — Та женщина пострадала? Муж её избил, выгнал из дому?»
«Да нет же!» — изумился я.
«Тогда, честное слово, не могу понять. Со всеми ведь бывает, дело молодое… В неготовности бороться за любимую женщину и ваше общее счастье? Может быть, в неуважении к ней? Кстати, почему вы не боролись?»
«В неуважении? — не мог понять я, проигнорировав последний вопрос. — Почему — в неуважении?»
«Потому что решили за неё! — пояснил наш «Керенский». — Потому что вы, два мужика, решили за женщину, чтó для неё будет хорошо, а с ней даже не посоветовались!»
«Ну да, ну да, — подумалось мне. — Сколько лет прошло, а «Что делать?» так и остаётся для молодых учебником жизни…»
«Ада, какой вздор! — произнесла Марта с нехарактерной для неё резкостью — и встала с места. — Какой вздор ты говоришь, мне даже стыдно тебя слушать! «Уважение», «уважение» — все вы прицепились к этому слову, только и можете его твердить, как попугаи! Уважение к человеку, настоящее, в том и состоит, чтобы сберечь его от греха, за него и за себя! Обо всём вы подумали! Всё предусмотрели! Всех надо уважать: девочек, которые хотят стать мальчиками, мальчиков, которые хотят стать девочками, детей, которые в истерике катаются по полу и сучат ножками! А такое драгоценное в человеке, как его будущий ангельский образ, — это для вас ничто: плюнем на него, растопчем, станцуем на нём танец борьбы за личное счастье! Борцы, в самом деле… Дети! Нравственные недоросли — хуже недорослей! Господи, за что мне это всё!»
Никого не спрашивая, она вышла из столовой, по пути машинально вытирая слёзы — внезапные, возможно, и для неё самой.
Мы с Елизаветой переглянулись.
«Вам не трудно было бы сходить присмотреть за ней?» — попросил я. Девушка, кивнув, вышла следом.
«Что вы на меня все уставились? — вслух огрызнулась Ада. — Что вы тут из меня все лепите главного злодея? Верующие — это же кошмар! С ними самой свихнуться можно!»
«Дорогой мой Александр Фёдорович! — ответил я ей по возможности мягко. — Вас, поверьте, никто не винит. Вы задали справедливые, имеющие место быть вопросы, которые я и сам тогда себе задавал. Матильда ответила вам, как могла — очень похоже на то, как я тогда отвечал себе. И судя по всему, что она сказала, уважения, подлинного, к той женщине у меня действительно не было — хотя и к себе тоже…»
Ада хмуро уставилась на меня.
«И вы ещё… — пробормотала она. — Юродствуете в стиле князя Мышкина».
Это звучало бы оскорбительно — собственно, это звучало оскорбительно без всяких «бы», — но я не только не оскорбился, а умилился: у меня было ощущение, во-первых, что в этом комментарии содержится похвала мне, пусть и своеобразно выраженная, во-вторых, что она сама сейчас расплачется.
«Царь — молоток, — заметила Лина. — Андрей Михалыч, респект вам». Мне показалось, что она едва не произнесла: «Респект тебе». Приложив руку к сердцу, я несколько юмористически, но и вполне серьёзно ей поклонился.
«Вы позволите мне прочитать разрешительную молитву над исповедовавшимся? — негромко и несколько неожиданно спросил Алёша. — Это займёт несколько секунд. Или мне снова скажут, что я вмешиваю церковь в дела государства?»
Никто ему не возразил, и Алёша, подойдя ко мне, возложил на мою голову епитрахиль и прочитал православное «отпущение»: «Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами…» — и так далее. Он его добросовестно выучил наизусть или, возможно, просто знал раньше. Mirabile dictu[86], как сказал бы Альфред, mirabile dictu, но лишь тогда я почувствовал, что та страница моей жизни перевёрнута окончательно, что я имею право больше не возвращаться мыслями к той мучительной истории.
«И батюшка — молоток», — прокомментировала Лина.
«А, кстати, как зовут батюшку? — подал голос сидящий рядом с ней Марк. — Здесь у всех прототипы есть, а он один какой-то обделённый!»
«Батюшка — собирательный образ русского священства того времени, — пояснил я. — И по его собственному желанию зовут его «отец Никто»».
«Нектарий! — звонко выкрикнула Лина. — Отец Нектарий!»
Ада хрюкнула коротким смешком, и это запустило цепную реакцию: через полминуты смеялись все. Хотя и смеяться-то было не над чем: глупая шутка, даже и не шутка, а так, неудачный каламбур. Алёша потерянно улыбался.
«Смехом над незначительным поводом прорывается общее напряжение, — проницательно отметил Иван. — Уже второй раз за сегодня».
«И то, что это смех, а не коллективная истерика, свидетельствует о более здоровом климате, чем я изначально предполагал, — добавил Штейнбреннер. — Что в свою очередь отчасти корректирует мой взгляд на новую религиозную деноминацию».
«Алексей Николаевич даже внешне похож на отца Нектария Оптинского, тоже, кстати, современника революции, — подвёл я итог. — А лет через двадцать или сорок, возможно, будет очень похож. И, закончив на этой идее с опытом в стиле Иоанна Кронштадтского, который, поверьте, нет никакой необходимости повторять, давайте всё же перейдём к герою сегодняшнего дня».
«Давайте перейдём ко мне! — кивнул Тэд. — Могильчане и могильчанки, цените нашего государя! Он превращает чужие глупые шутки в душеполезные мысли. Ну, и кто ещё здесь умеет это делать?»
[11]
— Не помню уже, — рассказывал Могилёв, — сколько времени у нас заняла подготовка к дебатам по обозначенным «белым пятнам». Но помню, что решено было их совместить с судом над персонажем. Такой суд представлял, однако, проблему, ведь снова вставал вопрос: судим ли мы князя Юсупова в качестве людей двадцать первого века или в обличье его современников? Первое не имело большого смысла, точней, имело смысл не больший, чем разнообразные дидактические «суды над Онегиным» и пр., которые бестрепетно устраивали советские школьники тридцатых годов прошлого века, силясь обличить пороки представителей паразитического класса, а обличая, по сути, лишь
