Балканский венец - Вук Задунайский

– Виле, виле, дођите, убите мртво, ослободите пут живом[216].

Потом омыла она окровавленную тряпку в источнике да вновь приложила ее на раны. Обожгла мертвая вода плоть человеческую, но не испепелила. И тогда повела девчонка из деревни Крничи Урхан-агу далее – к чесме, из которой текла живая вода. Все вокруг нее тоже было будто мертвым, камни же на дне были белесыми, словно скованными льдом. Так же опустилась девчонка на колени пред чесмой, погрузила пальцы в воду и прошептала:

– Виле, виле, дођите, ослободите пут живом, излечите ране[217].

Потом омыла она окровавленную тряпку в источнике да опять приложила ее на раны. Смягчила живая вода боль плоти человеческой. И сказал Урхан-ага:

– Кха! Если раны назавтра и вправду затянутся, ты точно ведьма. Если же нет – просто дуришь меня. В обоих случаях от тебя надо держаться подальше – вон, и так уже орту сглазила.

Говорил он это с усмешкой. Не сдержала улыбку и она:

– Вот завтра и увидим. Я приду к тебе снова. Не уходи с этого места далеко, иначе искать тебя придется. Если захочешь пить – не бери воды с этого склона, только с того, что обращен на юг. Там пить можно, но только не из тех источников, что окрашены в желтый цвет. И не шуми – вилы не любят чужаков.

– Это я уже знаю.

Когда солнце скрылось за горами, окрасив небо красками, кои не сыщешь на рынке пряностей в Истанбуле, девочка из деревни Крничи ушла. Урхан-ага смотрел ей вслед и не мог понять, что с ним. И трясло славного воина, как будто был он преисполненным благодати дервишем в миг молитвенного бдения. Всю ночь ползал он среди скал, не зная направления, а со стороны шайтановых зубьев раздавалось такое уханье и леденящие душу крики, что и впрямь можно было поверить – живут, живут здесь вилы, и зазывают они к себе в гости духов адских, дабы совокупляться с ними. Только к утру сон, подобный забытью, смежил веки Урхан-аге. И снились славному воину странные сны. Не бесчисленные сражения и победы его, не трупы поверженных им врагов и не то, как водружает он знамя османов с конским хвостом на башне покоренного Београда. Снилось, что склоны Чертовой горы поросли зелеными травами и золотистыми цветами, а он ходит по ним босиком и косит их косой, как будто крестьянин он, а не воин Великого Султана. На склоне же рядом сидит девчонка из деревни Крничи, название которой непроизносимо для османов, посему дали ей и другое название – Маляны. Сидит, плетет венок из тех самых золотистых цветов и поет:

Смиље брала Смиљана девојка,Смиље брала, па у смиљу заспала,Од мириса заболе је глава[218].

И так хорошо ему, славному воину, так спокойно, как будто так и должно быть, но твердо знает он, что так не бывает. А девчонка надела свой венок и запела другую песню:

Смиљ Смиљана покрај воде брала.Набрала је недра и рукаве,Извила је зелени венац,Зелен венац низ воду пуштала.

Когда проснулся Урхан-ага, солнце стояло высоко, а подле него сидела та самая девчонка, плела венок из золотистых цветов и впрямь пела:

Плови, венче, плови, плови,Мој зелени венче, до Јовина двора,Па запитај Јованову мајкуОће л’ ме Јова оженити.

Хотел Урхан-ага встать – да едва не упал с камня, на котором лежал. Не слушалось его тело, для которого прежде не было ничего невозможного. Вскинулась девчонка. Хотела подойти к нему – но остановил он ее:

– Зачем ты опять пришла? Мы враги, забыла? Уходи!

– Как же? Ты как ребенок, слабый еще. Нельзя оставлять одного тебя в горах. Не по-божески это.

Усмехнулся Урхан-ага:

– Кха! Куда смотрит ваш бог, раз дозволяет вам помогать недругам вашим?

– Он не только дозволяет. Он учит нас делать так…

– О Всемогущий творец неба и земли! Как можно не стать волком среди эдаких баранов?

Но девчонка этого будто не заметила:

– Я принесла тебе еды, – она показала котомку. – Дай я гляну на твои раны. И есть у меня еще лекарство для тебя.

Она достала откуда-то из передника своего несколько кусков коры.

– Это что еще такое?!

– Кора оморики – вон целый лес растет. Не бойся, в ней нет яда. Из нее делают живицу, которая лечит тело и душу. Святые отцы кладут ее в ладан…

Усмехнулся Урхан-ага. Хитрая девчонка. Да только что ему, славному воину, колдовство всякое? Пусть колдует.

Разведен был небольшой костер и на нем в котелке вскипячена была вода с кусками коры. И запах стоял от нее странный. Урхан-аге показался он очень знакомым, хотя точно помнил он, что ни деревьев этих прежде никогда не видел, ни кору с них не варил. Сперва показался тот запах слишком резким, ударил в нос, но после оказалось, что он приятен. Девчонка меж тем открыла его раны. Кровь уже не сочилась из борозд, оставленных медвежьими когтями, и гноя в них не было. Вилы, должно быть, и впрямь решили помочь чужаку. Раны смочены были жидкостью из котелка, а остаток ее пошел орта-баши на питье, оказавшееся горьким на вкус. И хотя Урхан-ага был слаб еще, не мог не признать он, что сил у него прибавилось, а девчонка, видать, и впрямь знала толк в знахарстве.

Раскрыла она свою котомку – и он почуял запах чужой пищи. Крепко помнил Урхан-ага, что новым воинам нельзя прикасаться к еде неверных. Если девчонка ведьма, то тем более ничего нельзя было брать из рук ее. Но ему надо было подкрепить силы свои, и вряд ли небесный огонь испепелил бы его за хлеб с сыром, вяленое мясо («Это козлятина, – сказала она, – я знаю, что свинины вы не едите») да кусок урманицы[219]. И за пару глотков шливовицы тоже. Но прежде чем потянулась рука его к хлебу, горящими буквами зажглось в голове его правило из Кануна Мурада:

Новым воинам нет нужды в пище гяурской, ибо это огрубевший народ, и взятое от них не пойдет на пользу.

Но он не внял тому, что прежде было законом. Девчонка же подначивала:

– Ешь. Это хороший хлеб. Мать пекла его на Славу[220] и освятила в церкви.

Хлеб сперва показался Урхан-аге грубым, но проглотив его, понял воин, что это лучший хлеб из всех, какие он когда-либо ел, а ел он совсем неплохо – заботился султан об овечках своих. Каждый день полагался Урхан-аге как орта-баши золотой алтын, а уж пышных белых лепешек, наваристого пилафа и баклавы давал им султан столько, сколько могли они съесть: были новые воины самыми лучшими рабами его, и давалось им сразу все, в чем нуждались они. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем простым хлебом, что ел Урхан-ага нынче. Поражался он, насколько вкус принесенной ему пищи был хорош и знаком ему, хотя не помнил он, чтобы вкушал ее прежде. Особенно пирог – у турок его пекли повсюду, но нынче был он совсем другим, таким, каким он должен быть, а кому и зачем должен – как знать? И шливовица более не обжигала нёбо, а ласкала ароматом спелых слив. Мир был не таким, каким он привык его видеть, и Урхан-ага ничего не мог поделать с этими переменами.