Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина

Монах открыл глаза. Взгляд был неосмысленный, голова заваливалась набок.

«Гордо смотрит вперед наш колхозник. Он, как и весь советский народ, знает, что руководимое великой коммунистической партией советское государство способно побеждать всех своих врагов, в том числе и враждебные силы природы…»

Чагдар достал из кармана колокольчик и снова позвонил над ухом монаха. Монах повернулся на звук и уставился на язычок, будто что-то вспоминая, но это воспоминание требовало большого усилия. Чагдар вложил колокольчик в ладонь монаха, вышел из кельи и поспешил на второй этаж. Чем ниже он спускался, тем громче раздавался голос из репродуктора: «Советский Союз живет под сенью новой Сталинской конституции, самой демократической и славной конституции торжествующего социализма…»

Ираида Степановна в волнении прогуливалась по периметру галереи, водя ладонью по световым витражам, созданным Николаем Рерихом и изображавшим восемь драгоценностей буддизма: пару рыб, белую раковину, сосуд, лотос, знамя, бесконечный узел, зонт и золотое колесо. Увидев Чагдара, с надеждой воскликнула:

– Разрешил?

– Он пока не пришел в себя. Но один я не справляюсь. Прошу вашей помощи.

– Конечно, конечно, – с готовностью закивала Ираида Степановна и первая устремилась к лестнице.

«Советская женщина успешно соревнуется с мужчиной на всех поприщах социалистического строительства…»

Чагдар хмыкнул себе под нос. Да, без женщин как без рук. В прямом смысле.

Вдвоем дело пошло лучше. Чагдар поддерживал обессилевшего монаха, а Ираида Степановна поила его сладким чаем, обстригала волосы, готовила воду для мытья.

Маршал Ворошилов из репродуктора продолжал докладывать генсеку Сталину и стране: «Агентура наших злейших врагов – троцкистско-бухаринские предатели – вредители и шпионы в истекшем году пытались вести свою гнусную подрывную работу…»

Один из таких врагов лежал теперь перед Чагдаром. Если кому и повредил этот монах, то самому себе. Таких изможденных людей с усохшим до скелета телом Чагдар видел только во время голода. Но тогда до крайности людей доводили обстоятельства, а здесь – добрая воля.

– Вы чувствуете излучение, идущее от просветленного? – восторженным шепотом вопрошала старая теософка, натирая ноги монаха камфарным маслом для усиления циркуляции крови.

– Нет, – честно отвечал Чагдар. – Ничего такого. Только запах камфары.

– Ну как же так, Гайдар Петрович? Меня прямо-таки волной накрывает.

– У меня, Ираида Степановна, одна забота – поставить просветленного на ноги раньше, чем наш завхоз вернется к исполнению служебных обязанностей. И уехать из Ленинграда, пока меня этот климат вконец не извел.

Ираида Степановна согласно закивала:

– Да, вам бы надо к Бадмаеву, племяннику того Бадмаева, который, знаете, цесаревича Алексея еще пользовал и весь светский Петербург. Он тибетскими лекарствами лечит. Институт восточной медицины возглавляет! – Ираида Степановна подняла вверх указательный палец, придавая значимость сказанному. – Горького лечил от туберкулеза и Толстого, Алексей который.

– Я не Горький, – улыбнулся Чагдар.

– Николай Николаевич очень дружен был с хамбо-ламой. Я вам письмо для него напишу. Он и справку дать может, что вы были на излечении.

– Спасибо!

– Спасибо! – как эхо отозвался монах, которого Чагдар уже перетащил на тюфяк, а Ираида Степановна накрывала одеялом.

– Заговорил! – всплеснула руками Ираида Степановна.

– По-русски! – облегченно выдохнул Чагдар.

– Высокочтимый! – обратилась к нему Ираида Степановна. – Благодарю судьбу и всех богов за величайшую честь быть здесь с вами в эту минуту.

– Оммм! – негромко произнес монах.

– Оммм! – отозвалась Ираида Степановна, сложила руки в лотос и низко поклонилась. Чагдар, совершенно не задумываясь, сделал то же самое.

Снаружи донесся финальный возглас речи Клемента Ворошилова: «Да здравствует наш Сталин!» – а дальше гул, похожий на шум морского прибоя, – бурные продолжительные аплодисменты…

Монах, который носил тибетское имя Гьяцо и приехал в Петербург из Бурятии по вызову хамбо-ламы несколько лет назад, поправлялся довольно быстро. Через неделю, поддерживаемый Чагдаром, он уже мог спускаться в молельный зал и совершать простирания перед образом Будды. Делал он это по ночам при единственном зажженном светильнике-зуле, но Чагдару казалось, огонек столь ярко и многократно отражается в позолоте на гигантской фигуре, что отблески его видны с улицы. Он даже выходил во двор, чтобы убедиться, что это не так. И хотя Гьяцо никаких ароматических порошков не воскурял, Чагдару мнилось, что в дацан вернулся храмовый запах. И не только ему. Ираида Степановна тоже это почувствовала. Она говорила, что воздух наполнился молитвенным словом. Но, может, это был остаточный запах, исходивший от пятицветных знамен-баданов. Сшитые по кругу из флажков-лоскутков и образующие длинные пустотелые цилиндры, они все еще оставались висеть в молельном зале.

Чагдар испытывал неимоверное внутреннее напряжение. Он ожидал возвращения на работу завхоза или появления кого-то, кто заменит Гассара на время болезни. Проходя по утрам мимо Будды, Чагдар мысленно молил его о благополучном исходе «операции» и тут же сам себя ругал за реакционную религиозность. Показывать Гьяцо посторонним было пока нельзя. Лицо монаха будто застыло в полуулыбке, а с таким выражением люди по улицам Ленинграда не ходят. А в сочетании с ненормальной худобой полуулыбка выглядела вызывающе и привлекла бы внимание любого постового или патрульного.

Целые дни проводил Гьяцо в келье, готовый в любой момент взобраться в свою каморку, которую вместо свитка с Ямантакой теперь прикрывало белое знамя добровольного спортивного общества «КИМ». Если появится завхоз или кто еще, Чагдар объяснит, что держит знамя у себя на глазах для сохранности от плесени. Но так не могло продолжаться бесконечно. Гьяцо предстоял самостоятельный путь к далекому Байкалу, и лучше бы отправить монаха туда до наступления морозов. Но прежде надо было вернуть его как-то к реальности, и Чагдар отважился вывести Гьяцо на улицу.

На другом берегу Большой Невки – меньше 100 метров по мосту – на Елагином острове раскинулся парк культуры и отдыха, получивший имя Кирова после убийства популярного в народе первого секретаря Ленинградского обкома. С наступлением ранних ноябрьских сумерек там не оставалось ни души кроме конных патрулей. Для них Чагдар придумал легенду, что он выгуливает родственника, поправляющегося после тяжелой болезни.

Ираида Степановна принесла для Гьяцо толстое пальто на вате, оставшееся еще от покойного мужа, инженера-путейца, отпоров меховой воротник, медные пуговицы и хлястик, чтобы пальто не выглядело буржуйским. Она предлагала и сопровождать монаха на прогулках – присутствие пожилой женщины должно было, по ее мнению, успокоить патруль, но такую жертву Чагдар категорически отверг: у Ираиды Степановны на попечении был внук. Дылыкова Чагдар тоже не вовлекал: у молодого научного сотрудника Монгольского кабинета Института востоковедения теперь трое детей на руках мал мала меньше.

В первый вечер Гьяцо задохнулся от избытка кислорода, стоило им только выйти за порог дацана. Ковылял медленно, опираясь на палку. А дойдя до реки, не смог ступить на мост: от