Золотой ключ, или Похождения Буратины. Несколько историй, имеющих касательство до похождений Буратины и других героев - Михаил Юрьевич Харитонов

Автор уже собирался завершить свои изыскания, но тут ему попался корыстный хаттифнатт, который согласился за некоторую сумму денег поделиться настоящей хаттифнаттской картой Италии. Я, конечно, понимал, что хаттифнатты – существа своеобразные. Но, не чуя худого, деньги заплатил, так как в нечестности хаттифнаттов подозревать невозможно: чего-чего, а этого у них нет.

Вообразите, каковы же были мои чувства, когда я развернул карту и увидел буквально вот что:

Хаттифнатт всё же снизошёл до пояснений. С его точки зрения, это именно карта и именно той местности, которая меня больше всего интересовала. Символами отмечены нормированные характеристики тесла-зацеплений, что хаттифнаттов интересует в первую очередь. Однако, если очень хорошо присмотреться, то в этом изображении можно при большом желании разглядеть крайне искажённый образ итальянского «сапога». Более того, символы 3,6, D и @ имеют какое-то отношение к Зоне, Шерстяным, Директории и поняшам – во всяком случае, писк хаттифнатта я понял именно так.

На этом я решил и завершить свои изыскания. Я сделал всё что мог. Пусть другие сделают лучше.

Двадцать седьмой ключик,

многосмысленный

Как я приближался

Можно читать после Вступительного Слова к Части Третьей.

А можно и раньше – ну или позже. Ибо в любом случае – -

Я приближался к месту моего назначения. Эта фраза из «Капитанской дочки» – а также из пелевинского романа, некогда наделавшего шуму, а потом тихо скончавшегося в ватных объятьях того особого свойства признания, которое так легко переходит в забвение – как нельзя лучше описывала то, что происходило со мною, с моим жизненным миром.

Дорога вилась меж невысоких холмов, отчасти напоминающих те, всечеловеческие, яснеющие в Тоскане. Впрочем, и эти холмы яснели: солнце клонилось долу, на дорогу ложились тени – зато иная, невидимая мне сторона вещей сияла, и частицы этого сияния как бы окружали все вещи лёгким мерцающим ореолом. Меня это взволновало; я шёл, ощущая, как незримый свет блаженства наполняет паруса души и движет вперёд её, свободную от тяжкого груза плотских страстей и душевных мук. Я вслушался в эти слова и понял, что это несколько переосмысленная цитата из Стендаля – и в который раз вспомнил Борхеса, сказавшего «1а lengua es un sistema de citas», язык есть система цитат. Это дало мне повод задуматься о странной судьбе латинского cito, что означало – поспешно; у Плутарха где-то встречается выражение dicto citius, то есть – «скорее, чем было сказано», выполнить прежде, чем отзвучат слова приказа. В русском же языке равноправным синонимом «цитаты» является «выдержка» – слово, в ином своём значении указывающее на способность не спешить с реакцией. Я как раз обдумывал эту любопытную контроверзу, порождённую раздвоением языкового чутья народов, когда мой слух был потревожен посторонним шумом.

Он возник не сразу, но вдруг – то есть превысил порог моего внимания внезапно, но вместе со вспыхнувшим во мне осознанием того,

что я, оказывается, давно уже слышу его, но доселе почему-то не отделял от привычного гула собственных мыслей. Но теперь они разделились, и звук стал в полном смысле посторонним. Это был шум повозки, стук копыт и обрывки весёлой песни.

Постепенно стали различимы и слова. Три голоса поочерёдно восхваляли яйцо, находя в нём всё новые и новые совершенства. Его называли и ароматным, и благодатным, и сокровенным, и иным, грубым словом, но тоже выражающим восхищение. Нечто подобное могли бы исполнить средневековые школяры, которым ритор задал поучительный урок: найти великое в малом и воспеть его. Я также припомнил Лукианову «Похвалу мухе», а потом, по сложной ассоциации, цитируемую им пиндаровскую оду – «начиная, помни – лик творенья надо сделать светлым». Всё это помогло мне кое-как отвлечься, пока за спиной не грянул ржач, топ и рёв:

– Огроменное яйцо, неухватное – а бывает ведь яйцо мегаваттное! Мегаваттное яйцо, серебристое – а бывает ведь яйцо шелковистое! Шелковистое яйцо – очень нежное, а бывает ведь яйцо и небрежное! Вот небрежное яйцо, беззаботное, а бывает ведь яйцо и улёт…

Кто-то громко фыркнул, заглушив последние звуки. В вечернем воздухе пахнуло крепким конским потом. «Людская молвь и конский топ» – тут же отозвалось во мне. Топ, пот: слова-перевёртыши, не лишённые своего рода низкого, бытового символизма, жалкого подобия высокого зеркала ROMA – AMOR. Впрочем, почва Рима камениста, как заметил Мандельштам, а римская любовь бесплодна, как писал Вальтер Минц. В последнюю цитату запала какая-то соринка. Чуть задержав обычный поток мыслей, я вытянул её: оказалось, это я, увлёкшись, спутал имена двух классических народов. Минц, увы, сказал банальную пошлость, из тех, которыми утешают себя стареющие pedes, не успевшие к сорокалетию обзавестись средствами на регулярную аренду крепких и небрезгливых ramoneurs. Тут же мне вспомнилось магриттовское ceci n’est pas une pipe – точнее, обязательно вспомнилось бы, если б меня снова не отвлекли.

– Неухватное яйцо, неприличное – а бывает ведь яйцо поэтичное! – голос был другой, слова другие, но смысл от этого не изменился. Точнее, поправил я себя, не изменился денотат – то, на что указывали все эти слова: само Яйцо, столь многогранное – а бывает ведь яйцо и желанное, тут же ответило мне подсознание. Это было слишком механистично, чтобы быть забавным – всё равно что расчёсывать бороду вилкой, чтобы фраппировать окружающих. Мелко – тут вдруг я вспомнил про какого-то Хоботова, о котором не знал решительно ничего, кроме некоей эвентуальной связи этого курьёзного имени с представлением о чём-то неглубоком, ущербном. Истинно ли оно, это представление? – на этот вопрос я ответить себе не смог, как ни старался.

Мои размышления были прерваны новой сентенцией:

– Апельсинное яйцо, оранжовое! А бывает ведь яйцо и лажовое!

Другой голос подхватил:

– Вот лажовое яйцо и трясучее! А бывает ведь яйцо злоебучее!

Последнее слово вызвало – видимо, своей грубостью – взрыв хохота, прысканья и ржанья, нелепого и даже жуткого. Оно прокатилось по долине, сопровождаемое глумливым смехом, и завершилось фырканьем и шлепаньем каучуковых лошадиных губ. Здесь должны быть кавычки, подумал я и вспомнил: то была непроизвольная цитата из Мориса д’Хасе – старый «иловский» сборник «Бельгийская новелла», рассказ о молодом хозяине и его невинной служанке.

«Она жадно обняла его, – пронеслись под веками давным-давно прочитанные и столь же давно пережитые слова, – и он почувствовал через рубашку твердые, трепещущие холмики ее грудей. Внизу буйствовала лошадь, без удержу круша все вокруг, а ее цепенящее ржание звучало дьявольским хохотом. Но весь этот шум доносился откуда-то издалека и не имел никакого значения».

Был в словах заключён приказ – или мне желалось, чтобы он был в них заключён: не обращать внимания на доносящиеся до меня лошадиные (или всё-таки лошажьи?) звуки. Я сосредоточился на рассказе.