Пестрые истории - Иштван Рат-Вег

0 самом известном спортсмене в истории атлетики достоверно известно лишь то, что он жил в VI веке до н. э. и шесть раз завоевывал венок Олимпийских игр. Возможно также, правда и то, что он принимал участие в войнах с Сибарисом[174], одетый на манер Геракла: с львиной шкурой через плечо, с огромной дубиной-палицей в руках шел на врага.

Меньше верится в его номер, который он якобы демонстрировал, перевязывая голову веревкой и задерживая вдох так, что набухавшие при этом вены разрывали веревку.

Если сжимал руку в кулак, отставляя при этом согнутый мизинец, то человеческих сил не хватало, чтобы этот мизинец выпрямить. А если брал в кулак апельсин, то, как бы ни сжимали этот кулак, апельсин в нем оставался целым.

Плиний тоже, упоминая о нем, кратко сообщает, что из положения «стоя» его никто не мог сдвинуть с места. Другие писатели усложнили номер, ставя Милона на диск, смазанный маслом, с которого его тоже невозможно было сдвинуть.

Ни с чем не сообразуется и самый известный трюк великого атлета. Будто бы на каких-то олимпийских играх случилось, что он на стадионе, обхватив рукой четырехлетнего вола, одним ударом кулака прикончил его и в тот же день целиком съел.

Обхватил — это еще куда ни шло, но то, что съел, — этого мы проглотить не в силах.

Вес четырехлетнего вола, по крайней мере, три центнера. Если взять в расчет только мясо для жарки, к которому надо прибавить еще и соответствующее количество хлеба, то получим такую ужасающую гору еды, принять которую понадобился бы желудок кита. А к этому еще надо добавить то количество вина, которым пришлось бы запивать эту мясную тушу.

Вся эта история — достойный внимания пример людского легковерия. Сколько веков пробегала она кругами на стадионе Времени, во скольких кабинетах скольких ученых, переписчиков рукописей осталась нетронутой сказка, и не нашлось никого, кто бы развенчал ее.

Даже самую смерть Милона молва окружила сказочным покровом. Шел-де он по лесу, увидел дуб, ствол которого хотели было расщепить вбитыми в него клиньями. Работу забросили вместе с клиньями, оставшимися в стволе дуба. Милон повыдергивал их и хотел голыми руками расщепить дерево. Но он уже был не тем поедающим волов атлетом, мускулы были уже не те: щель в стволе сомкнулась и так прищемила его руку, что он не смог ее выдернуть. В лесу он был один, понапрасну звал на помощь, только привлек криками диких зверей, они пришли стаями и съели беззащитного человека.

О другом знаменнтом атлете упоминает Павсаний из Малой Азии[175] в своих путевых записках 160–174 гг. н. э. Во время посещения Олимпии он еще видел там колоссальную статую атлета Полидама. О нем ходила молва, что на горе Олимп он голыми руками убил дикого льва, а одного быка он, правда, не убил, но так ухватил его за заднюю ногу, что бык не мог пошевельнуться, словно был замотан в попону. Его он тоже прикончил — так, для пробы сил. Пил раз с друзьями в корчме, когда свод потолка начал трескаться, все убежали, а он остался и хотел руками поддержать рушащийся свод. Но не рассчитал, потолок обвалился, и полетевшие обломки размозжили ему голову.

Тот же Павсаний рассказывает и об атлете Теагене, которым тоже был непобедимым героем арены: он получил 1 200 венков победителя, и еще при жизни ему поставили памятник. После его смерти один его побежденный противник глубокой ночью подобрался к статуе и в бессильной злобе принялся стегать ее кнутом. Статуе наконец надоело это унижение, она повалилось на обидчика и погребла его под собой.

Жуткая, должно быть, была длань у Гая Юлия Вера Максимина, который из мальчишки-подпаска пробился в императоры Рима. Большой палец руки у него был так толст, что он вместо перстня натягивал на него браслет жены. Если он одним пальцем стукал кого-нибудь, тому казалось, что его ударили палкой. Пальцами растирал камни в порошок, раз был замечен в том, что ударом кулака расшиб лошади нижнюю челюсть.

Мало известно о том, как древнеримские атлеты мерялись силами. Плиний сообщает только о двух профессиональных тяжеловесах (VI, 19). Одного звали Фусий, его показательный номер состоял в том, что он к каждой ноге привязывал гири весом по сто фунтов, столько же поднимал руками, а две гири по двести фунтов клал на плечи. Римские фунты в пересчете на современные меры веса составляют 100 фунтов — примерно 32 килограмма, то есть всего получается около двух с половиной центнеров. Приходится принимать на веру, что с этим грузом он еще и взбирался на лестницу.

Плиния это ничуть не удивляет, — как он говорит, — сам своими глазами видел в театре такого силача: на нем был свинцовый панцирь весом в пятьсот фунтов, столько же весили его свинцовые сапоги, и он с этим грузом, то есть более трех центнеров, еще обошел весь просцениум.

И все же нет такого атлета, который смог бы остановить телегу Времени. Она пробежала две тысячи лет, пока не подошла опять к такому богатырю, которого невозможно было сдвинуть с места. Диннис фон Клейст звали его, а жил он при дворе герцога Померанского около 1570 года.

После одной пирушки он засунул мизинец за пояс герцога, и напрасно хозяин пытался оторвать палец от своего пояса, дергал, оттаскивал — палец не отставал, словно его приклепали туда. Богатырь еще и подначивал хозяина, чтобы тот попросил помощи. Вскочил один из гостей, схватил атлета за руку, стали тянуть, но и вдвоем не осилили одного мизинца. Пошли еще и другие, собралось их десятеро, ухватились друг за друга, очень старались, лбами об пол чуть не стукались, а пальца ни на вершок оттянуть не смогли.

Снова пирушка, новое испытание сил. Блестящее общество жаждало доброго вина, а в подвале нашлось пять бочек отличного итальянского вина. Его благородие фон Клейст предложил на спор, что он сразу принесет все пять бочек. Местные знали его силу и не стали ввязываться, а приезжие приняли вызов. В погребе новоявленный Фусий взял по бочке подмышки, по одной взял руками за пробки, а пятую прихватил зубами, правда, с великим стоном, но все же поднялся в обеденную залу. Высокие гости платили и пили. (Согласно немецкому тексту каждая бочка вмещала анкер вина. Если эту старинную меру объема принять за сорок литров, то всего поклажа составила двести литров вина.)

В кухне очищали черешню от косточек. Косточки внесли к гостям на огромном блюде, человек с железными руками погрузил ладони в блюдо, и сколько сумел загрести косточек в горсть своими огромными руками — все оказались раздавленными!

Серебряные талеры ломал, словно вафли, а золотой кубок он сдавил так, что вино прыснуло до потолка. Но он был, видать, смышленый человек, заранее условился, что кубок оставит себе, а обломки талеров положит в карман. Впрочем, ему тоже не удалось умереть своей смертью: зимой под ним треснул лед, и он утонул в реке.

Обломки талеров и гнутых подков — дело обычное для силачей, о них и рассказывать не стоит. Вот только один анекдот из венгерской жизни.

Имре Мачкаши, дворянин из Трансильвании, слыл могучим силачом. Раз пришлось ему подковать лошадь у местного кузнеца. Но прежде осмотрел подкову.

— Не добре, — сказал он и переломил надвое.

Кузнец подает ему другую.

— То ж не добре, — покачал головою и опять переломил.

На третьей подкове наконец разрешил подковать лошадь.

— Сколько стоит?

— Талер.

Мачкаши отдает талер, кузнец ломает его.

— То не добре.

Получает второй и тоже ломает его.

— От то добре, — говорит он о третьем.

Так подшучивали друг над другом два силача.

Эта маленькая история, даже анекдот — не первой свежести. То же самое рассказывали про Морица Саксонского, маршала Франции, сына курфюрста Саксонского Августа II Сильного (1670–1733), который точно так же гнул железо, как и его отец. Во время ужина — по-видимому, силачи были большими любителями выпить, и тут им приходила охота силушку свою показать, — так вот, за ужином подали отличного вина в бутылках, но во всем доме не нашлось штопора. Тогда маршал Мориц велел принести железный гвоздь и голыми руками (!) скрутил его штопором.

Отец его тоже ломал подковы; но самый интересный на эту тему случай рассказан бароном Пельницем[176] в его книге «Галантная Саксония».

В свой наезд в Вену Август завел дружбу с сыном императора Леопольда Иосифом, королем Римским. Определенным кругам пришлось явно не по вкусу, что наследник трона Габсбургов водит дружбу, с князем-протестантом. Как бы из того чего не вышло.

Тогда произошло следующее. Как-то ночью кронпринц Иосиф проснулся от ужасного звона цепей. Возникшая в сенях покоя какая-то призрачная фигура плачущим голосом обратилась к нему: