Польское Наследство - Владимир Романовский

Малек, по словам Гостемила, перепугался и созвал совет всех старых семей к себе в палаты. Старые семьи — Грувенны, Санины, и Моровичи — посовещались и порешили, что Малека с престола следует убрать, поскольку княжеские обязанности он выполнять не способен. Тогда Малек, отчаявшись, сделал им предложение — я попрошу руки вдовы Игоря, и будь что будет, а до тех пор оставьте меня князем. Над ним посмеялись, всем было известно, что он убежденный мужеложец и с женщинами дела никогда не имел, но он действительно отправил каких-то своих провинциальных родственников в Киев, делать предложение Хельге. По прибытии посольство заперли в бане, баню подожгли с четырех сторон, но об этом стало известно позже, а пока что Малек думал, что старая Хельга-Псковитянка не устоит перед его чарами — был он молод и смазлив, в отличие от обрюзгшего старика Игоря. Но Хельга оказалась не так прямолинейна, как о ней думали. С сотней ратников и дюжиной прислужниц через неделю она пожаловала в Искоростень — на смотрины. Малек задал роскошный хвест во дворе перед теремом. Для порядку Хельга оплакала мужа, велела над могилой насыпать по традиции курган, а затем присоединилась к хвестующим. И Малек сел с нею рядом. О чем-то они говорили, шутили, смеялись.

Брезгливым аристократам Моровичам было это не по душе. Половина семьи покинула хвестующих, погрузила какие-то пожитки и земельные грамоты на повозки, и тихим ходом отправилась в родовые эйгоры под Муромом.

— А надобно сказать, что род Моровичей во всех славянских землях известен. Во всех драках участвовали, со всеми правителями до самых франкских земель имели дружеские отношения. Посему отъезд части их из Искоростени удивления не вызвал — Моровичи поступают так, как считают нужным. Каждый ратник знает, как выглядит родовой герб Моровичей…

— Правда? — спросила Ширин. — Мы действительно известны?

— И в Константинополе, и в Сигтуне, и в Саксонии, и во Франции. И какая-то наша ветвь проживает в Иберии, сражается с тамошними халифами, — добавил Гостемил со значительной улыбкой. Ширин потупилась слегка. — Потомки скифов… да… не знаю. Надо мной в детстве смеялась родня — я мирный был, мне походы и подвиги неинтересны. Читал много, упражнялся мало. Из всех Моровичей я первый такой — лень мне, да и скучное это дело — свердом махать, ежели подумать. Но скрывать не буду — пришлось и этим заниматься. Друг мой, Хелье, это его дом, учил меня обращаться со свердом, а мне уж за тридцать было. Выхода у меня тогда не было — старшие в роду доходы все забрали себе, мне выдавали малую часть, а случился неурожайный год — и этой части не стало. И пришлось мне наниматься… не в войско, а так… по соседству с войском. Там, где один в поле все-таки воин. Но это отдельная история.

Меж тем Малек и Хельга удалились в терем — сказали, что нужно им поговорить с глазу на глаз. И в тереме у них что-то не заладилось. Не то Малек перепил и потерял целеустремленность, а может сказалось отсутствие опыта, не то у самой Хельги что-то не вышло по женской части — неизвестно. Хельге было за шестьдесят, но женщина она была крепкая, а Малеку тридцать. Через час Хельга вернулась мрачная, отдала несколько приказов, и неожиданно сотня ее воинов навалилась на безоружных хвестующих и стала хозяев рубить свердами. Вскоре загорелся терем. Со всех концов города на подмогу бежали люди, но ратники оперативно увезли разозленную Хельгу, и прибежавшим ничего не оставалось, как только тушить пожар.

А еще через две недели Хельга вернулась к Искоростени с войском. Нужно отдать должное грекам — почти весь посольский контингент встал рядом с дериварянами. И началась драка. Очень много народу полегло. В конце концов киевляне одержали верх, осадили город, месяц провели под стенами, пока Малек не запросил о снисхождении. Снисхождение ему обещали, но, когда открыли ворота, киевляне вошли в город и половину его сожгли. Остальной половине назначили дань.

Считать уехавшую часть Моровичей предателями никому и в голову не пришло, не те люди. Сын и внуки Хельги пытались обложить муромских Моровичей данью, но, уехав с отказом, побоялись испортить отношения с соседями — трое Моровичей воевали в то время на стороне Новой Римской Империи, и числились на хорошем счету.

— Вот, в общем, и все, если вкратце, — сказал Гостемил.

— А… я? — спросила Ширин.

— Что — ты?

— Я тоже… считаюсь… из рода Моровичей?

— Конечно. Вот только традицию тебе следует соблюсти.

— Какую?

— Креститься.

Ширин задумалась. А вдруг Гостемил не знает, что он приемный сын? Креститься… Нужно будет — крещусь, для блага дела.

— А герб наш… Ты говоришь, что каждый ратник его знает, — вопросительно сказала она.

— Да.

— Вот если я, например, подойду на улице к ратнику и покажу ему амулет, и скажу, что я из рода Моровичей, он поверит и признает?

Гостемил помялся.

— Признать-то признает, но делать я тебе это не рекомендую.

— Почему?

— Показывать герб и кичиться происхождением — это олегово семя любит, это не для нас. Это унизило бы родовое достоинство. Наши дочери выходили замуж за конунгов и приближенных императора… А наши сыновья женились на простых девушках. Для нашего рода не существует ни племен, ни сословий, ни границ. Поэтому, если уж показывать герб, то только в крайнем случае, когда это совершенно необходимо. Когда от этого зависит чья-то жизнь, причем не того, кто показывает амулет.

— А Шахин?

— Что?

— Он тоже… считается…

— Чтобы он считался членом рода, нужно, чтобы я его признал. Пусть он мне предоставит такую возможность. А то он вместо этого стал со мной драться — а это невежливо.

Ширин не поняла — шутит Гостемил или всерьез говорит.

— Я думаю, — сказала она, — что если бы в Каире знали, кто наш отец… то отношение к нам было бы другим.

Гостемил не ответил. Это ей так мечтается, подумал он. Незаконные дети и в Каире презираемы, из какого рода они бы не происходили.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. ЕЛЕНА

Стальная выдержка, доставшаяся ей по наследству от отца, позволила Ширин не показать, даже отцу, насколько она стесняется. Чисто женская наблюдательность, позволяющая трезво оценивать практический аспект обстановки с первого взгляда, дала ей понять — Киев не Каир. Лучше. Намного.

Это она осознала, как только увидела дом. Дом друга отца. Он явно не принадлежал богатому человеку — никакой роскоши, позолоты, бархата. Но — просторно, двухэтажно, есть задний двор, и там — индивидуальная баня. О том, как живут здесь богатые, можно было только догадываться.

Затем — отец оставил ее дома одну и ушел по делам. Чтобы девушке ее положения в Каире остаться одной дома, следовало как минимум подкупить прислугу.

Далее — чистоплотность, судя по наличию бани в небогатом доме и объяснения Гостемила по поводу того, как и чем пользоваться, возведена в Киеве в культ. Ширин нравилась чистоплотность — возможно, из-за унаследованной, опять же от отца, брезгливости. Отец сказал, что пойдет с дочерью в крог (крог! — еще раз восхитилась она) — а в кроге мужчины, и им не возбраняется смотреть на девушку с едва прикрытыми волосами. И еще много-много всякого. И как запросто Гостемил привел к себе в дом людей, которые вовсе ему не ровня. Все христиане такие, или только он?

Она отметила про себя, что впервые назвала киевлян «христиане», вместо «неверные». Привыкаем понемногу, не так ли.

В Каире много интересных, веселых людей, но не всех можно пригласить к себе, это зависит от их происхождения и благополучия. Киев — свободный, легкомысленный, радостный. Правда, отец сказал, что ей нужно креститься. То есть, принять веру… неверных… Сможет ли она? И она решила — сможет. Она вспомнила, как Гостемил пощадил Шахина, и попыталась представить кого-нибудь из ее круга знакомых, кто поступил бы на его месте также. Нет, невозможно. Что-то у христиан есть такое, чего у нас нет. В любом случае, все это через неделю кончится, и никто ни о чем не узнает.

Гостемил взял ее руку в свою, и что-то говорил, ласковое, и она снова уснула, а проснулась только на рассвете. Одевшись, она спустилась в гридницу и перешла в столовую. На полу вповалку рядышком спали Порука и Астрар. Гостемил, полностью одетый, поправлял бальтирад, явно собираясь куда-то идти.

— А… доброе утро, — сказала Ширин.

— Да… здравствуй, — он улыбнулся, но тут же снова посерьезнел.

— Ты куда-то собираешься?

— Не знаю даже. — Он помолчал. — Куда он ушел? Я подозреваю, что в церкву. И понимаю, почему. Долг. Не люблю службу. Как заладят — долг, долг… не дыхнуть…

— Кто?

— Илларион. Ушел служить заутреню. Наверное. Его там убьют. Хоть бы меня разбудил, что ли.

— Я с тобой.

Гостемил подумал.

— Хорошо, — сказал он. — Вот, возьми кинжал на всякий случай, помести за гашник.