Польское Наследство - Владимир Романовский

— А эти?

— Не проснутся до полудня. А, да, сленгкаппа на меху у Хелье была где-то.

— На меху?

— Снег идет.

Они вышли на улицу. Снег валил крупными хлопьями, густо. Город весь побелел и стал невероятно тих. Ширин, ни разу в жизни не видевшая настоящий снегопад, поразилась и обрадовалась — несмотря на то, что непривычно холодный воздух неприятно обжигал лицо, а руки сразу закоченели.

— Руки спрячь под сленгкаппу, — велел ей Гостемил.

Они дошли до пристани. Днепр лежал молчаливой серой гладью и ничего не отражал.

— Как тихо кругом, — сказала Ширин.

Гостемил чуть помедлил, поправил сленгкаппу, и решительно повернул на Боричев Спуск, ненавидимый всеми дериварянами, но, увы, церковь Ипполита, Алексин Храм, именно на этом спуске и стояла.

Неожиданно в прозрачной, загадочной утренне-снежной тишине раздался колокольный звон. Кто-то бил в колокол храма. Гостемил покачал головой — он знал, кто именно. Ширин сперва насторожилась, но затем поняла, что глубокие, неожиданно мелодичные удары колокола ей нравятся.

Двери Алексиного Храма стояли распахнутые. Внутри же храм был пуст. Гостемил перекрестился на алтарь, огляделся, и крикнул:

— Хо, Илларион! Спускайся, уж все прихожане в сборе!

Через некоторое время Илларион появился у алтаря. Гостемил приблизился и сказал ему на ухо несколько слов. Илларион посмотрел на Ширин, кивнул, и с серьезным видом начал службу.

Ширин, отдавая себе отчет в том, что находится в храме неверных, восприняла это совершенно спокойно — и сама удивилась. Как же так, подумала она. Это противоречит всему… почти всему… чему я училась. Я стою… рядом с мужчиной… в храме… идет служба… Почему мне так легко?

А я ненавижу прошлую жизнь, поняла она. Ненавижу давно, ненавижу страстно. И воином я стала — беспрецедентный случай — потому что лучше погибнуть от руки неверного, чем жить с верными, невыносимо лицемерными и тупыми, женщинами в Каире. В Каире у женщин общение — только с другими женщинами, я была исключением, но рано или поздно мне пришлось бы смириться. Всю жизнь бы видела их постные лица с плохой кожей и уродливые улыбки, слушала бы дурные разговоры, обоняла бы вонючие тела. А мужчины в Каире — не намного лучше. И все тебя поучают. С отцом я знакома три дня, и ни одного нравоучения я от него пока что не слышала. Знакома также с этим вот… жрецом… и он тоже не читает нотации, а ведь он священник! И Порука с Астрар ругаются, но не поучают друг друга. Очевидно, наставниками работают в этом городе только те, кому за это платят.

В церковь вошел прихожанин. А за ним еще несколько. К концу службы набралось около дюжины человек, мужчин и женщин, разных возрастов и сословий.

Отслужив, Илларион благословил паству и, сделав знак Гостемилу — подождать, скрылся в боковой двери. Прихожане начали расходиться. Ширин посмотрела на Гостемила.

— Пойдем, глянем, что там делается, на улице, — сказал он.

На улице снега было уже по щиколотку. Двое ратников вели вверх, к детинцу, какого-то прощелыгу со свирепым лицом.

— Ого! — Гостемил огляделся. — Похоже, светлейший отпрыск прибыл снова в Киев и привел дружину.

Это действительно так и было. Владимир вернулся накануне, и после этого всю ночь сто ратников наводили справки — ловили шляющихся по улицам и спрашивали у них, что произошло давеча и где искать виновных. Утром город почувствовал облегчение. Робко, постепенно, люди начали выходить на улицы. Тем не менее, Алексин Храм был пока что единственной функционирующей церковью на весь Киев.

— Красиво, — сказала Ширин, снова радуясь снегу и пейзажу. — А… служба… молитва… мне очень понравилась.

Гостемил подмигнул ей, и ей тоже захотелось подмигнуть в ответ, но она сдержалась. Они вернулись внутрь. Вскоре Илларион вышел к ним, ведя за собой среднего возраста благообразную пару.

— Познакомьтесь, — сказал он. — Это болярин Сметка и жена его, Гудрун. А это — болярин Гостемил с дочерью, привел ее крестить.

Очевидно, Илларион их подготовил — сказал, что крестить будут взрослую девушку, поскольку ни Сметка, ни Гудрун удивления не выказали.

— Очень рада, — с достоинством сказала Гудрун, улыбаясь.

— Я тоже очень рад, — добавил Сметка. — Ладная у тебя дочка, болярин. Ты из какого рода?

— Из Моровичей.

— О! — уважительно сказал Сметка. — Честь великая, болярин! А мы из Голубкиных.

— Суздальский род, — вспомнил Гостемил, чуть подумав.

— Основная ветвь в Суздали, а наша, побочная — из старых киевлян. Болярышня, — обратился он к Ширин, и ей стало невыносимо приятно, приятнее, чем когда он отметил ее ладность, — мы оба к твоим и твоего отца услугам. Гудрун, скажи хоть слово.

Гудрун улыбнулась и не обиделась, из чего Ширин заключила, что она не только достойно держаться умеет, но и ум у нее есть, и сказала:

— Да, мы будем твоими крестными.

Ширин не знала, что это такое, но не подала виду.

— Это хорошо, — сказала она.

— Какое же имя ты себе выбрала для крещения? — спросила Гудрун.

— Еще не выбрала, — пришел дочери на помощь Гостемил. — Вот мы спросим Иллариона, может подскажет.

— Подскажет, подскажет, — заверил Сметка. — Священник у нас, хоть и молод и горяч, но дело свое знает. А к вечеру добро пожаловать к нам, на Ряженку. Третий дом от угла, с белым порталом.

— Да, напомни мне, — сказала Гудрун, обращаясь к Ширин, — нам недавно привезли целый сундук из Веденца, там такие броши — загляденье! Возьмешь, сколько захочешь. Есть несколько фигурных, золотистого оттенка, они хорошо будут сочетаться с цветом твоих волос.

— Супруге моей лишь бы броши перебирать, — заметил Сметка. — Дело женское, а я в толк не возьму никак — что такого хорошего во всех этих побрякушках? Часами могут любоваться.

— Сметка, мы в церкви.

— Ну так что же? Я и в Судный День скажу тоже самое — половину времени, кое могла жена моя посвятить духовному совершенствованию, истратила она на любование драгоценностями.

Ширин подумала, что теперь-то уж Гудрун точно обидится, но вместо этого Гудрун засмеялась.

— Мужчины не понимают, — объяснила она Ширин. — Или делают вид, что не понимают. А для нас драгоценности — как для них оружие. Видела, как стоят мужчины возле оружейной лавки? А уж зайдут, так каждый ножик со всех сторон обсмотрят, каждый щиток на прочность проверят, себя им по лбу ударяя.

Теперь засмеялся Сметка, а Гостемил улыбнулся широко, приветливо. Ему нравилась эта пара.

— Ну вот скажи, — попросил Сметка, — ну вот, когда мы в гости собираемся… четверть века мы женаты… ты ведь перед зеркалом своим венецианским вертишься час, а то и два, то тут поправляя, то там приглаживая. А потом вдруг, после всего этого, — ах, нет, это неправильная запона, тут другой совсем цвет нужен, и материал, и орнамент, а то размер моих глаз никак не сочетаются с этим узором под левой грудью.

Гудрун снова рассмеялась.

— И ведь что глупо-то, — продолжал Сметка (Ширин поняла, что говорит-то он правду, но говорит ее шутливым тоном, то есть, любит жену и ее причуды, и расстроился бы, если бы на приготовления у Гудрун уходило меньше времени), — хочешь ты выглядеть привлекательно, а цель-то какая? Поддерживать интерес мужа нужно дома, а не на людях. А так — что хорошего, когда в гостях на тебя мужчины пялятся?

— Во-первых, — ответила Гудрун, — это тоже поддерживает интерес мужа. Во-вторых, у женщины в гостях самое главное, чтобы все остальные женщины лопнули от зависти, а мужчины изныли бы от неудовлетворенной страсти. Если не лопнули и не изныли, значит поход не удался. И в третьих, когда в гостях к женщине такое внимание, это позволяет ей впоследствии снисходительно, а не с ненавистью, смотреть на мужа.

Сметка и Гостемил засмеялись.

— Вот такая она у меня, — сказал Сметка. — Норвежки все такие.

— Не все, — возразила Гудрун. — Только которых на свалке нашли. Он меня на свалке нашел, — объяснила она Ширин и Гостемилу. — Идет мимо свалки, смотрит — я лежу. А ведь в детстве его родители учили — не подбирай, что другие выбросили, раз выбросили, значит была тому причина.

— Гудрун, не позорь меня перед честным народом, — строго сказал Сметка, но строгость у него получалась плохо. — После вечеринки в Житомире это было, — объяснил он. — Морозище стоял, аж белки с деревьев падали кольями. А она с кем-то подралась, так ее свои ж норвежцы выкинули на свалку, и она там лежала, лыка не вязала.

— Неправда, — возразила Гудрун. — Я лежала там с кружкой вина и пела венецианский напев.

— Петь надо, когда слух и голос есть, — возразил на это Сметка. — А ты, когда поешь, соседи в погреба запираются, кошки в лес бегут.

— Клевета. Я сейчас спою.

— Ай! Только не это.

— А ведь спою!

— Мы в церкви, Гудрун.