Бессмертный избранный (СИ) - Андреевич София

— Друсы, пли! — откуда-то слева доносится запоздалый приказ, и я слышу дикий яростный рев врага, в которого ударило сразу несколько десятков копий.

Еще один зеленокожий бросается на меня, и я отрубаю ему руку — и снова так легко, словно его кости сделаны из воска. Их плоть слаба, но ярость придает им сил — и скоро кровавое безумие битвы охватывает пространство вокруг меня, наполняет меня, заставляя меня рычать и реветь, как животное, почуявшее кровь охотника.

— Друсы, пли! — И снова слева раздается дружный рев, видимо, на том краю битвы побережники еще не дошли до берега. Я слышу высокие отчаянные стоны женщин, но их заглушают свирепые вопли побережных мужчин.

Я не сразу понимаю, что мы отступаем. Побережники рвут зубами все, до чего могут дотянуться, их кривые мечи с зазубринами наносят страшные раны, и вскоре в горле начинает бурлить горячее дыхание, а руки, держащие меч, начинают гудеть от усталости. Удар — я оказываюсь на земле. Удар — рванувшийся к моей шее побережник рычит и плюет кровью мне в лицо. Я успеваю выставить перед собой меч только чудом, и теперь он почти по рукоятку вошел в вонючую плоть врага. Побережник падает на меня, хрипит в последней яростной вспышке и дергает головой в отчаянной попытке все-таки вцепиться в меня.

Я кое-как сбрасываю с себя застывшее тело и пытаюсь подняться, когда замечаю занесенный над головой зазубренный меч.

Его держит человек с кожей такого же цвета, что и у меня. Зеленокожие звери рвут мясо, повсюду раздаются крики и рев, но этот человек сражается молча, как и другие такие же рядом с ним.

Удар — и от силы, с которой встречаются наши мечи, мои руки пронзает страшная боль. Удар — и человек выбивает у меня из рук меч, и тот отлетает куда-то в сторону. В его глазах вспыхивает радость, и он высоко поднимает свой зазубренный меч, чтобы отсечь мне голову.

С жалобным криком я выставляю руку, и лезвие скользит по ней, прорезая плечо до кости. Вспышка боли вспарывает мое тело огненной рекой.

Я падаю на землю, чувствуя, как утекает из меня этой же огненной рекой моя короткая жизнь.

Я проваливаюсь в небытие.

39. ПРАВИТЕЛЬНИЦА

Я не могу спать — меня тревожат мысли. Ребенок беспокойно мечется во мне, и все повторяет и повторяет одни и те же слова.

«Они перешли реку. Они перешли реку!»

И мне не спится.

Я верю в то, что он видел будущее, но я бессильна перед властью своего мужа и правителя Асморанты. Ребенок спрашивает меня, когда мы поедем дальше, но мой ответ всегда только «не знаю». Он постоянно говорит о Серпетисе, и мне приходится изо всех сил стараться, чтобы скрывать свои чувства.

Мне все равно, где он. Все равно, что с ним.

Мне все равно, погибнет он в этой войне или нет.

Мланкин отдал приказ вернуть правительницу в Асму как можно скорее, но я пока не могу заставить себя усесться в повозку. Фиур видел, как мне больно, и я снова изображаю боль уже следующим утром, и кричу так, что Кмерлан затыкает уши и плачет. Я не могу сказать ему, что притворяюсь, но сердце разрывается от любви и жалости, и я целую его и макушку и говорю, что все будет хорошо столько раз, сколько он позволяет.

Я должна что-то сделать со временем, протянуть его до момента, когда на взмыленной лошади или пешком в Асмору примчится вестник войны. Мне нужно найти Л’Афалию. Я должна поговорить с Унной и Цили, но их все еще держат в дровяном сарае, куда меня не пускают, как бы я ни просила и не угрожала.

— Правитель отдал приказ, — льстиво улыбается жена фиура.

Она все норовит коснуться рукой моего живота, все расспрашивает о том, когда же мне рожать. Считает в уме дни с момента моего возвращения в Асму? Шепчется с мужем о том, что син-фира Асморанты могла наставить мужу рога?

Мой большой живот теперь не скрыть самой свободной одеждой. Становится труднее делать самые обычные вещи: наклоняться, чтобы завязать сокрис, встать, после того, как присела по нужде. Ноги кажутся большими и мягкими, и по утрам я едва заставляю себя встать с постели. Кмерлана я носила не так легко, но он и не рос во мне так быстро.

— Мама, тебе лучше?

Я обнимаю Кмерлана и целую в макушку.

— Лучше.

Он кажется словно придавленным к земле, мой мальчик, мой сынок. Пусть и не по-взрослому, но Кмерлан понимает все, что происходит, и страдает так же, как и я, если не сильнее. Умершая и снова вернувшаяся мать, отец, который после возвращения своего первого сына забыл о нем, магия, которая помогает, а не убивает, как ему внушали всю жизнь… мой мальчик вынес за последнее время столько, сколько не под силу вынести иному взрослому.

Он верил отцу и безоговорочно доверял, и тот предал его.

Он верил, что магия — это зло, но вот оказывается, что только магия в силах спасти страну от порабощения и гибели.

Я рассказала ему об Энефрет той первой ночью, вчера… кажется, это было вчера. Кмерлан выслушал меня серьезно и молча, а потом кивнул.

— Она права, мам. Я слышал, что говорили девушки в доме, когда ты вернулась. Все вспоминали прошлую жену отца, Прекрасную Лилеин. И прошлые времена, когда была магия. Говорят, мой отец навлек на Асморанту проклятие тем, что решил очистить ее от магии. Может, это правда? Но зачем он убивал магов?

Он посмотрел на мой живот, наклонился ко мне и зашептал так торопливо, словно боялся, что его прервут:

— И Серпетис такой же, мам. Он не хочет, чтобы я говорил про него плохое, но я не люблю Серпетиса. Они говорили о новой жене для папы. После того, как родится ребенок, он хочет взять себе новую жену. Серпетис не стал тебя защищать. Он только кивнул. Почему он сам не женится, мама? Пусть сам берет себе в жены кого-нибудь. Это наш дом. Вот отец женится, и что тогда будет с нами?

— Мы уедем в Тмиру и будем жить с дедушкой, — сказала я тоже торопливо, чтобы заглушить слова ребенка:

«Серпетис — не плохой человек. Не позволяй моему брату говорить так о моем отце, пожалуйста. Я начинаю злиться, и тебе будет больно».

Если сначала речь ребенка была похожа на речь Кмерлана, то теперь мне кажется иногда, что он взрослее меня. «Он», о котором говорит мой сын, это, конечно, дитя в моем чреве, и мне кажется странной мысль о том, что Кмерлан и этот безымянный избранный говорят о чем-то без меня.

Он учится контролировать свою силу, но у него получается не всегда, и тогда он злится. И тогда мои внутренности словно опаляет огнем, а боль выворачивает наизнанку.

Тогда, в тот вечер, я уселась рядом с Кмерланом на жесткую кровать и долго рассказывала ему о Тмиру и о доме, который нас там ждет. Я хотела бы увидеть своего отца больше всего в жизни. Я хотела бы, что он узнал взрослого Кмерлана, чтобы рассказал ему те сказки, что рассказывал мне, чтобы поцеловал его и заплакал от счастья.

Цили видел его в тот день, когда к ним явилась Энефрет, а я не видела своего отца уже очень долго. Я боюсь, что он решит идти на войну, и тогда я могу потерять его. От этой мысли внутри все стягивается в ноющий узел. Мой старый отец еще может держать в руках меч. Фиуры деревень отправляли в войско Мланкина своих сыновей, но если отправлять было некого, шли сами.

Я знаю, что Цили тоже думает об этом. А еще о той цепи, что связала нас троих до рождения ребенка. Он готов был ехать, готов был сражаться, но теперь вынужден, как трус, сидеть в тылу.

— Я не могу ехать, мне больно, — говорю я сегодня утром, и лицо фиура вытягивается от плохо скрываемого разочарования. — Я прошу тебя дать мне передышку до завтрашнего утра, фиур. Ведь вряд ли вы хотите, чтобы правительница Асморанты потеряла свое дитя по пути домой.

— Правитель просил не медлить. Мы дадим тебе лучших лошадей, син-фира, — говорит его жена. — Выпал снег, на санях ты и не почувствуешь, как домчишься.

Они так хотят побыстрее избавиться от неудобной гостьи, что говорят глупости. Я открываю рот, чтобы сказать ей, что дело не в поездке, но тут в мои мысли врывается голос ребенка.

«Скажи ей, что ее сын умер на поле боя. Скажи, что скороход вскоре принесет к ее дому его одежду — когда войска пересчитают убитых и раненых».