Бессмертный избранный (СИ) - Андреевич София

Именно потому моя палатка стоит не в глубине лагеря, а почти у берега. Именно потому шембученец Рыбнадек, которого здесь зовут на шиниросский манер Рибнадисом, каждое утро зычно возвещает куда-то в глубь палатки командиров:

— Наследник!

Именно потому я сейчас приподнимаю тяжелый полог и вхожу в палатку.

В яме посреди палатки тлеет невыносимо дымный костер, и по запаху я распознаю сушеничку — ее часто используют, чтобы обкурить постели, в которых завелась всякая живность. Дым стелится понизу и скоро начинает есть глаза, но я не могу стоять, когда остальные в палатке сидят, а этим воякам, похоже, сушеничный дым нипочем. В зимнее время в мокрой и грязной одежде запросто заводятся вши. Сушеница выгоняет их, правда, они совсем скоро заползают обратно, если одежду не чистить. Но хоть какое-то избавление.

Из-за вшей нам приходится мыть голову ледяной водой, которая получается из растопившегося за ночь снега, и золой из костра. Только так мне удается не превратиться в шелудивого пса к концу чевьского круга, но, кажется, к концу Холодов я могу лишиться волос.

Сугрисы как раз закончили принимать утренние доклады у начальников караулов. Все спокойно. Все, как всегда, спокойно. Они предлагают мне вина и я, покашливая от дыма, усаживаюсь на подстилку Рыбнадека и слушаю, что они говорят.

В палатке живет девять сугрисов — им всем от сорока и старше, и все они как один — жилистые, хмурые, бородатые. Как братья. Только мысли у них разные, и иногда в палатке стоит такая ругань, что слышно у берега. Они относятся ко мне, как к любому другому солдату в войске, и я им за это благодарен. Они беседуют, а я слушаю и иногда спрашиваю о том, что мне непонятно. И отсылаю скорохода к отцу, чтобы сказать, что все по-прежнему.

Мы говорим о том, о сем, и наконец — о женщинах, пришедших из Алманэфрета, когда посреди разговора один из сугрисов вдруг замолкает и поднимает вверх руку, призывая нас к молчанию.

В лагере какое-то оживление: неясные звуки и голоса, и почти тут же Рыбнадек откидывает полог и снова зычно возвещает куда-то в глубь палатки:

— Пришли!

Мы уже на ногах, потому что звуки становятся все громче, а лицо вошедшего человека, одного из начальников отрядов, наполнено тревогой. Он оглядывает нас, голос его звучит сурово:

— Сугрисы! Син-фиоарна! Армия врага начала переход у левого края большой тропы!

Я выбегаю из палатки первым и останавливаюсь рядом с Рыбнадеком, на мгновение поддаваясь ошеломляюще сильному чувству ужаса, пронявшему меня до мозга костей.

Тот берег реки кипит от звуков.

Гул.

Шепот.

Скрежет.

Как будто рой разозленных дзур вдруг поднялся с места и набирается сил, чтобы налететь на тех, кто посмел потревожить их покой.

Этот звук доносится с чужой стороны, но голоса слышны только с нашей, и короткие отрывистые команды и топот ног приводят меня в чувство и заставляют сделать шаг вперед, пропуская нетерпеливо топчущихся за спиной сугрисов.

— Что это? — слышу я.

— Что это такое?

— Побережники у края берега!

— Они переходят Шиниру!

— Они наступают!

Вот он — момент, которого мы так ждали. Нападение, война, начало которой, кажется, положено — и это одновременно разгоняет в жилах кровь и заставляет ее стынуть.

Мне не нужно ждать, что скажут сугрисы. Я несусь к берегу, сжимая в руке друс, воинственно сверкающий в лучах рассветного солнца. Син-фиоарна — такой же солдат, как и другие, и в бою мне надлежит выполнять приказы, а не отдавать их. Мой маленький отряд уже ждет меня, и вместе мы примыкаем к тем, кто выстраивается на берегу, держа оцепление.

Длинная цепочка воинов, опирающихся на друсы.

У берега с той стороны черно от людей. Теперь, стоя на краю, я слышу голоса, и, хоть и не понимаю ни слова, догадываюсь, что на том берегу тоже отдают приказы военачальники, решившие, наконец, что войне пора начаться. Я вижу, как через берег переваливается людская волна, и уже через несколько мгновений лед Шиниру начинает трещать под весом бегущих по нему вооруженных людей.

— К оружию! К оружию! — слышу я своих людей.

Враг все ближе, и вот уже до нас доносятся крики. Женские крики, в которых отчетливо можно различить слово «темволд» — то самое «милосердие», о котором мне говорила Энефрет. Я застываю в растерянности, пытаясь понять, что происходит.

— Там женщины! — кричит кто-то так далеко, что я едва различаю слова, и образ Л’Афалии, покорно застывшей в ожидании своей смерти, вспыхивает в голове.

Глухой громкий треск со стороны реки почти заглушен голосами и топотом ног, но я его слышу, потому что исходит он из места прямо передо мной. Берег уже покрыт шевелящейся тьмой от тысячи людей, скатывающихся с обрыва прямо на лед. Они уже близко, половина Шиниру осталась позади, и теперь я вижу бегущих — и не верю своим глазам.

Еще один громкий треск — и снова крики, кто-то тонет, барахтаясь в ледяной воде, но других это не останавливает. Я вижу перед собой шевелящиеся руки и голые груди, едва прикрыты мокрыми волосами. Первыми идут не воины. Это женщины.

— Темволд! — кричат они, протягивая руки. Я вижу, как одна падает, и ее тут же тычут коротким мечом, и когда она не поднимается, просто проходят мимо. — Темволд!

У кого они просят милости: у своих хозяев или у нас, тех, кто встречает их с оружием в руке?

— Это женщины, — слышу я голос Эдзуры рядом. — Они прячутся за ними, чтобы подойти ближе.

Он останавливается слева от меня и кивает, глядя на меч, который я уже держу в руке.

— Руби, син-фиоарна. Руби насмерть и никого не щади.

— Наизготовку! — Короткий приказ отдан одним из сугрисов, и я не могу его нарушить. Я поднимаю друс, наставив его на тех, кто бежит по льду нам навстречу, на женщин, протягивающих руки в отчаянной мольбе. — Целься!

Они зажаты между нами и теми, кто выгнал их на верную смерть. Я не хочу смотреть на это. Я готов закрыть глаза, чтобы не видеть раскрытых в ужасе рыбьих глаз, синих от холода рук, пускающих кровавые пузыри ртов. И сугрисы, которые видят, что происходит теперь уже почти у самого нашего берега, тоже видят все это и медлят, не желая отдавать жестокого приказа.

— Первая линия, взять выше! Цельтесь в воинов! Иглометы, пли!

Боевые иглы уже могут долететь до первых рядов, и командиры отрядов повторяют приказ сугриса. Взмах рукой — и первые вскрики боли почти тонут в «темволд», раскатывающемся от берега до берега. Женщины валятся лицом вперед, следующие ряды напирают, черногубые рты открываются…

— Иглометы, пли! — Отравленные иглы впиваются в обнаженные тела, лица, ноги и руки.

Побережники прикрываются женщинами, как живыми щитами. Они уже достигли берега, и я вижу их — странные, искаженные злостью лица, изжелта-зеленая кожа, как у покойника, долго пролежавшего в воде, и запах… Волна запаха ударяет в нас с такой силой, что те, у кого желудок послабее, не выдерживают. Я слышу звуки мучительных спазмов, и сам давлюсь таким же, и глаза слезятся от смрада, который несут с собой эти выродки умершего Океана.

Они выглядят, как покойники, и пахнут, как покойники. Это не тот народ, который напал на мою деревню, они другие, и они прут на нас волной, словно не замечая укусов игл и ударов друсов, которые все-таки полетели в цель, пусть направленные и не магической силой.

Я слышу, как обваливается мерзлая земля под сотней пальцев. Я слышу хрип — это задыхаются те, кто принял на себя удары друсов, слышу стоны женщин, умирающих на холодном сером льду.

Рядом со мной раздается свист, и Эдзура падает навзничь. Его сбивает с ног побережник, он вцепляется в его шею длинными желтыми зубами и рвет плоть в клочья.

Они словно дикие звери, спущенные с цепи.

Эдзура даже не успевает закричать.

Враг уже здесь, и мы не понимаем, как это вышло, пока я не вижу, как из-за линии обрыва буквально вылетает длинная фигура с оскаленными зубами — и приземляется рядом со мной. Я отбрасываю бесполезный друс и хватаюсь за меч, сжимая рукоять обеими руками, чтобы усилить удар. Голова побережника отлетает так легко, словно я резал не плоть, а масло. Я слышу булькающий звук агонии рядом, но мне некогда смотреть — они уже повсюду, они вспрыгивают на берег так легко, словно тренировались всю жизнь, и теперь уже нет речи о пощаде.