Бессмертный избранный (СИ) - Андреевич София

Я не успеваю открыть и рта, когда перед глазами вспыхивает яркий свет. Всего мгновение, но я успеваю разглядеть его: молоденький мальчик, не старше Серпетиса, лежит на земле с разорванным горлом в окружении мертвых и умирающих людей. Вокруг ходят те, кто выжил, и кто-то наклоняется и заглядывает ему в лицо — и качает головой.

«Живых нет!»

От зрелища крови, заливающей все вокруг, мне становится дурно. В голове гудит, я наклоняюсь и выплескиваю утреннюю трапезу фиуру под ноги, не успев даже отвернуться.

— Позовите мою повитуху, — хриплю я, когда Кмерлан помогает мне добраться до выделенной нам сонной. — Позовите!

И на этот раз они подчиняются.

Унна садится у моей постели и трогает мой вспотевший лоб. Я рассказываю ей о том, что видела, понизив голос, чтобы не слышал Кмерлан, и она бледнеет при мысли о Серпетисе. Теперь, когда война началась, она почти не скрывает своих терзаний. Я вижу в ее глазах тоску и боль, и мне кажется, она как-то осунулась за те два дня, что я ее не видела.

— Он жив, — говорю я, и она быстро вскидывает на меня глаза. — Серпетис жив, я знаю.

Ее глаза наполняются слезами. Долгие дни раздумий или мои слова — я не знаю, что становится последней каплей, но плотину прорывает, и Унна разражается рыданиями у меня на груди. Кмерлан удивленно смотрит на нас, пока я поглаживаю светлые волосы той, кого так крепко связали со мной сотканные Энефрет нити, и бормочу что-то почти ласковое.

Она совсем девчонка, и Серпетис для нее — первая любовь, первый мужчина, которого она коснулась в миг, когда он был беззащитен.

Нельзя заглянуть в сердце человека, стоящего на краю смерти, и забыть о том, что видел в его глазах. Нельзя держать за руку того, кто отчаянно цепляется за жизнь, и не думать о том, что именно ты можешь его спасти.

История о девушке и воине не так просто уже много Цветений остается любимой историей у молоденьких девушек. Я слышала ее столько раз, что знаю наизусть.

Он был воином, а она — дочерью фиура приграничного городка на восходе Шинироса. Он воевал, защищая Цветущую долину от страшных и темных врагов, а она лечила раненых, которых приносили в город с поля боя. Они влюбились друг в друга, хоть его ждала дома нареченная, а ее вот-вот должны быть отдать замуж за фиура соседнего города.

Обозленные мать и отец девушки опоили ее отворотным зельем, и она забыла о своей любви и вышла замуж за человека, которого ей уготовила воля родителей.

Воину оставалось смириться — заклятие было сделано на крови, и разрушить его не могла даже смерть мага, который его наложил — но он не смирился. Он оставил свое войско и бежал из Цветущей долины в пустыню, к горам, к реке Ирунде, в которой вода во время двоелуния становилась такой же полной магии, как родники в Хазоире.

Ему пришлось скитаться вдоль реки целых два Цветения, добывая себе пропитание и охотясь в прибрежных лесах, пока не настало время и на небо не вышли две луны. Он набрал воду и вернулся обратно, чтобы напоить этой водой возлюбленную и снять заклятие. И когда она посмотрела в его лицо своими прекрасными глазами и позвала его по имени, он поцеловал ее в губы, взял за руку и увел за собой.

Он был беглецом из войска фиура, а она — неверной женой, так что им пришлось покинуть Шинирос и уйти в горы. Говорят, они прожили всю жизнь где-то там, по другую сторону гор, но точно никто не знает. Может, их убило родительское проклятие, наложенное сразу его и ее родней, а может, дикие горные звери. А может, они прожили всю жизнь счастливыми.

В детстве я часто представляла себя этой девушкой. Я грезила о фиоарне какого-нибудь небольшого тмирунского городка и о красивой любви, которая тоже останется в сказках. Я думала о мужчине, который откажется ради меня от всего — и готова была сама бежать с ним из родительского дома.

Мланкин дал мне красивую любовь, дал мне больше, чем мог дать сын фиура города — он дал мне имя, которое знает теперь вся Асморанта. Но была ли я счастлива с ним?

Дым костров, убийство матери, страшная ложь о моей смерти, заставившая страдать Кмерлана — ничто не помогло мне вытравить из сердца поцелуи моего мужа. В какие-то дни я разрываюсь на части от ненависти и горькой обиды. В другие дни я спрашиваю себя, а смогла бы я оттолкнуть его, если бы он пришел и опустился передо мной на колени и раскаялся бы в содеянном, умоляя меня вернуться назад и вернуть все, как было? Смогла бы я простить непрощаемое ради возможности снова услышать его слова любви?

Пять Цветений ужаса и черной смерти. Но, видимо, для правительницы Асморанты, для наивной и такой глупой Инетис их недостаточно, их мало, чтобы перечеркнуть всего лишь сотню коротких безумных дней счастья.

И Кмерлан… я не могу о нем не думать.

— Ведь он — его отец, — говорю я вслух, и Унна застывает, уткнувшись в мое плечо, становится холодным камнем от слов, которые поняла по-своему.

— Я не… — Она хватает ртом воздух, пытаясь подобрать слова. — Я не… Инетис, я не хотела…

Я не хочу, чтобы Унна мучилась так же, как и я. Мечты о счастье не отпустят ее еще долго, даже если это счастье она сама себе придумала. Я не говорю ей, что имела в виду не Серпетиса и ребенка, зреющего у меня внутри. Погладив Унну по плечу, я поднимаюсь и оставляю ее сидеть на своей постели.

— Ты ведь все сама знаешь, — говорю я, не глядя на нее, чтобы не видеть этих распахнутых — зачем, зачем смотреть на людей вот так, предлагая свое сердце на раскрытых ладонях? — глаз. — Не проси у меня прощения, Унна. Ты все знаешь сама.

— Все так перепуталось, — говорит она мне в спину. — Но ты права. Ты права. Я постараюсь.

«Мама!»

Я замираю, когда ребенок шевелится, и поглаживаю живот, молча давая понять, что слушаю.

«Мама, нам нужно найти Л’Афалию. Нам она нужна!»

— Я знаю, — говорю я, думая о том, где может прятаться два дня человек, настолько не похожий на других. Я не допускаю и мысли о том, что она нас бросила. Л’Афалия не просто делает то, что приказала ей делать Энефрет, она делает это с радостью — так, словно находиться при мне для нее — величайшее благо. Она не бросит избранного. — Она вернется.

«Если мы не найдем ее до конца дня, мой отец умрет».

Я рада, что Унна не видит моего лица, на нем должен быть ужас. Я не могу сказать ей эти слова теперь, когда только что посоветовала не думать о Серпетисе. Она не послушает меня — именно потому что его жизнь под угрозой. Она не простит мне потом, но сейчас…

— Мама, откуда он знает о Серпетисе? — спрашивает с другого конца сонной Кмерлан, и я закрываю глаза, беззвучно сетуя на способность одного моего сына слышать то, что другой.

Ему не по нраву странный облик Л’Афалии и ее неумение говорить на нашем языке, но слова о смерти Серпетиса не могли пройти незамеченными.

— О чем он? — вскидывается Унна. — Что сказал твой брат, фиоарна?

— Он сказал, что Серпетис умрет, если мы не найдем Л’Афалию до вечера, — говорит мой сын. Он отвечает не сразу — ждет, что скажу я, но я молчу, и он принимает это за разрешение.

Я оборачиваюсь, и Унна смотрит на меня, сжимая руки в кулаки. Кажется, она готова выбежать в утренний мороз прямо сейчас, готова искать Л’Афалию, копая снег голыми руками, звать ее, пока не откажет голос.

— Он так сказал?!

— Да, отвечаю я. — Ты ведь помнишь, какой день сегодня. Первая битва уже прошла.

Передо мной снова предстает зрелище кровавой бойни, которую показал мне ребенок.

— Первые жертвы уже принесены. Серпетис ранен. Ему можно помочь, но без Л’Афалии… — Мне приходится извернуться, чтобы не назвать ребенка сыном. — Но без Л’Афалии магию использовать нельзя. Она убьет меня.

Я моргаю, услышав такие слова из собственных уст, но это правда.

Мое тело постепенно перестает вмещать силы ребенка. Потому мне и было так плохо тогда, после того, как мы скрылись плащом невидимости от солдат Мланкина, и потом, когда ударом магии ребенок развеял посланных в погоню воинов в пыль. Он набирает силу, становится все могущественнее, и лишь Л’Афалия, или, как она себя называет, акрай, может справиться с ней и удержать.