Бессмертный избранный (СИ) - Андреевич София

Но я боялась вынести из сонной син-фиры такую тайну.

Мы выбираемся на тракт, и Инетис и Кмерлан почти тут же укладываются спать. Магия исчезает, но ночные дороги и без нас полны путников, и на нашу повозку вряд ли обратят внимание. Я укрываю Инетис и Кмерлана с головой одеялом, которое принес Цилиолис. Лошадь, мохнатая, с тяжелыми копытами, легко бежит по мерзлой земле, не оставляя следов. Она везет пятерых, но тяжеловозы в Асме используются, чтобы таскать тяжелые бочки с водой и вином, которые весят вдвое больше, и наш вес для нее — просто неудобство, с которым можно смириться. Цилиолис садится на край повозки и смотрит назад, на убегающую из-под копыт лошади дорогу. Я не хочу спать, я слишком взволнованна — побегом, возвращением в Шинирос, магией ребенка. Я сажусь рядом с ним, подобрав под себя ноги, и закутываюсь в корс.

Я гляжу на север, но мысли мои устремлены вперед, на юг. Как будто могу увидеть там Серпетиса, как будто могу донестись мыслью до его разума и сказать ему, предупредить, предостеречь…

Ребенок не сказал, что он погибнет. Я могу надеяться, что он останется в живых, хоть и сказанное сыном Инетис страшно.

Серпетис должен будет сражаться в первых рядах, ведь он наследник, сын правителя. Ему нельзя будет отсидеться в Асморе, даже если побережники перейдут реку и начнут захватывать деревни и города.

— Мы только что подписали себе смертный приговор, — говорит Цилиолис, глядя на меня. — Как думаешь, сколько потребуется времени, чтобы понять, что сонная пуста?

— Энефрет защитит нас, — повторяю я то, что уже ему говорила.

— Энефрет отняла метку у Серпетиса. Почему ты думаешь, что она не может отнять ее у тебя или у меня, когда ей заблагорассудится?

Я не знаю мыслей богини, но я уже устала постоянно этого бояться.

— Ребенок сказал, что мы под его защитой, — говорю я. — Пусть даже Энефрет отнимет знак, он нас защитит.

Цилиолис смотрит на меня, как на умалишенную, качает головой.

— Ты думаешь, если тебя привяжут к столбу и подожгут хворост, Энефрет или ребенок смогут тебя защитить? Прорицание в сто раз хуже, чем обычная магия, а ты готова вверить свою жизнь в руки того, кто даже еще не родился?

— Так ведь и ты тоже, раз поехал с нами, — говорю я.

— Ты ошибаешься.

И мы надолго замолкаем.

Повозка обгоняет какую-то еле плетущуюся телегу. Обычная лошаденка, худая и старая, фыркает нам вслед. Я забираюсь в повозку, чувствуя, как становится холоднее. Теплый бок Инетис греет мою заледеневшую спину, и ненадолго я проваливаюсь в сон.

— Унна, — будит меня голос Цилиолиса. Я поднимаю голову и замечаю, что мы остановились. Инетис и Кмерлана в повозке нет, как и Л’Афалии, и я со стыдом осознаю, что спала так крепко, что не заметила, как они ушли. — Тебе не нужно по надобности?

Я киваю. После того, как Инетис с Кмерланом возвращаются, я спускаюсь с повозки в промозглую ночь и бреду подальше от дороги. Скоро утро, и я вижу, как по дороге мимо нашей повозки, но уже в сторону Асмы, проезжает груженая телега. До меня доносится резкий запах копченого мяса, и желудок напоминает о себе. Я вижу, как Цилиолис останавливает телегу и быстро о чем-то говорит с человеком, который везет мясо.

Возвратившись, я вижу, что Инетис и Кмерлан сжимают в руках длинные полосы мяса. Цилиолис протягивает мне еще одну. Лошадь, почуяв запах, косится на нас и фыркает. Я забираюсь в повозку, и мы трогаемся в путь, поедая жестковатое пряное мясо. Л’Афалия принюхивается, но с отвращением отказывается, когда Цилиолис протягивает мясо ей. Ее народ не ест мясо тех, кто ходит по земле. Это я выяснила почти сразу же, как Л’Афалия пришла в дом правителя.

Я хотела бы выяснить у нее много другого. Расспросить о том, что творится на берегу, узнать о Серпетисе. Но она не покидала сонную Инетис, а при Инетис я расспрашивать ее ни о чем не могла.

Поднимается ветер. Он бросает нам в лицо снежную пыль и заставляет щуриться и вытирать глаза. Становится еще холоднее, и после восхода солнца мороз только крепчает. Мы забираемся под одеяла и пытаемся согреться, прижавшись друг к другу. Только Л’Афалии нет рядом с нами места, ее тело слишком холодное. Но она и не чувствует холода так, как чувствуем его мы. Ее круглые глаза словно стекленеют, фиолетовые губы становятся черными, но она не дрожит и не жалуется, и качает головой, когда я спрашиваю ее, не дать ли ей что-нибудь — укрыться.

Пока мы греемся, она усаживается на передний край повозки и смотрит по сторонам. Именно она оказывается той, кто замечает первые признаки погони. Именно она издает резкий вскрик, когда видит несущихся за нами во весь опор всадников.

Мы подскакиваем в повозке, охая от порывов ледяного ветра, забирающегося под одежду. Кмерлан остается лежать, Инетис приказывает ему оставаться на месте, чтобы не попасть под случайный укол боевой иглы или удар друса. Тяжеловоз бежит размеренно уже целый день, но его нельзя заставить ускориться — не для того его выводили.

— Это всадники, — говорит Цилиолис. Он смотрит на Инетис, его выпуклые глаза прищурены. — Что ребенок? Он защитит нас?

Она усаживается в повозке, скрестив ноги, охватывает живот руками и слушает, не отрывая взгляда от всадников, которые все ближе. Я не слышу криков. Только топот копыт по мерзлой земле. Я вижу людей, закутанных в теплые одежды, и кончики друсов, тускло блестящие в неярком свете солнца — или мне кажется, что я их вижу.

— Инетис! — повторяет Цилиолис, но она словно отрешилась от этого мира и слушает то, что говорит ей ребенок в утробе.

Л’Афалия начинает что-то бормотать на своем языке, но почти тут же замолкает, и я понимаю, что она пыталась сотворить заклятье — но потерпела поражение. Я сжимаю руки в кулаки при мысли о том, что могла бы сделать моя магия. Но сейчас я бессильна. Бессильна, как никогда раньше.

Всадники все ближе.

— Инетис! — шипит Цилиолис.

Мы уже на расстоянии броска друса или удара иглы, и я вижу, как один из всадников отводит назад руку, прицеливаясь. Он наводит друс не на нас, а на тяжеловоза, а я закрываю глаза и уши, не желая слышать, что случится дальше.

Со стороны всадников раздается жуткий крик, смешанный с испуганным ржанием лошадей. Я открываю глаза и вижу позади нас стену снежной пыли. Она непроницаема для взгляда, и друс, который солдат Мланкина все-таки швырнул, сбился с пути в вонзился в повозку рядом с Л’Афалией.

Стена тут же падает, и вот уже за нами — только дорога, на которой ни души. Всадников и лошадей словно смело с лица земли. Я поворачиваюсь к Инетис, она прижимает к животу руки и почти рычит сквозь стиснутые зубы. На нее снова нахлынул приступ, и снова она говорит своему ребенку задыхающимся голосом, что все хорошо и боль не сильная.

Тяжеловоз бежит, как ни в чем не бывало, он даже не почуял опасности. Кмерлан поднимается в повозке, с испугом глядит на мать и на друс, торчащий из дерева, переводит взгляд на дядю.

— Что он сделал с ними? — спрашивает Цилиолис.

Он перебирается вперед и ухватывается за древко друса, но вытянуть его не может. Друс засел крепко. Если бы это был кто-то из нас или тяжеловоз, удар бы убил его. Л’Афалия пытается ему помочь, и вдвоем они вытаскивают друс и, не отрывая от него взгляда, кладут на дно повозки.

— Он говорит, что они наткнулись на стену, которую он построил. И что погибли все, кто носил оружие, — говорит Инетис медленно, оттирая рукавом испарину со лба.

Я вижу, что ее знобит, и помогаю им с Кмерланом забраться под одеяла. Цилиолис ложится с ними чуть позже, разделив на нас остатки мяса.

Мне не верится, что все вышло так легко. Я вглядываюсь в дорогу, убегающую из-под колес, и мне не верится. Одна только воля того, кто еще не родился — и погибли люди. Насколько же сильна его магия, если он может так легко управлять водой и ветром уже сейчас? Я усаживаюсь на дно повозки, подставляю лицо пронизывающему ветру и смотрю назад, пока остальные спят. Л’Афалия смотрит вперед, она — словно ледяная статуя, недвижна и молчалива. Мы уже совсем скоро оказываемся в Шиниросе, и тяжеловоз замедляет шаг, давая нам знать, что устал и ему требуется передышка. Я перебираюсь вперед и берусь за поводья. От тракта уходит в сторону колея, я свожу лошадь по ней, и пока Л’Афалия будит остальных, мы въезжаем в деревню.